Ада, или Эротиада
Шрифт:
— Начнем с того, зачем вообще стоило заводить этот идиотский разговор! — произнесла Ада, осматривая не вполне украшенного цветами дакеля, или таксика.
— Меа culpa [97] ! — внесла ясность мадемуазель Ларивьер с видом оскорбленного достоинства. — Просто во время пикника я сказала, что Грегу, должно быть, не по вкусу бутерброды с ветчиной, потому что евреи и татары свинину не едят.
— Римляне, — заметил Грег, — те самые римские колонисты, которые распинали и евреев-выкрестов, и последователей Вараввы, и прочих несчастных в те далекие времена, также к свинине не притрагивались, а я ее ем, как ели и мои предки.
97
Моя
Слово «распинали», произнесенное Грегом, озадачило Люсетт. И чтоб объяснить ей, что это такое, Ван сдвинул ноги вместе, широко раскинул руки в стороны и закатил глаза.
— В моем детстве, — сердито сказала Марина, — нас, наверное, с самого малолетства учили истории Месопотамии.
— Не все с малых лет усваивают то, чему их учат, — заметила Ада.
— А разве мы месопотамцы? — спросила Люсетт.
— Нет, мы — гиппопотамцы! — сказал Ван. И добавил: — Кстати, сегодня мы с тобой еще плугом не ходили.
Пару дней тому назад Люсетт настояла, чтобы он научил ее ходить на руках. Ван подхватил девочку за ножки, а она медленно переступала красными ладошками, время от времени падая с выражением досады или же приостанавливаясь, чтобы куснуть ромашку. Дэк реагировал хриплым, протестующим лаем.
— Et pourtant [98] , — сказала, вздрагивая, не выносившая резких звуков гувернантка, — я дважды читала ей пьесу Шекспира о злом ростовщике {40} в басенном переложении Сегюр.
98
Между прочим (фр.).
— И еще она знает в моей обработке монолог шекспировского безумного короля, — вставила Ада.
Ce beau Jardin fleurit en mai, Mais en hiver Jamais, jamais, jamais, jamais, jamais N 'est vert, n 'est vert, n 'est vert, n 'est vert, n 'est vert [99] .— О, это замечательно! — воскликнул Грэг, буквально захлебываясь от восторга.
— Не так энергично, дети! — крикнула Марина Вану с Люсетт.
99
(фр.) {241}
— Elle devient pourpre, она покраснела вся! — вмешалась гувернантка. — Я полагаю, эти гадкие упражнения ей вовсе не на пользу.
Ван, смеясь глазами, подхватил своими могучего ангела руками за щиколотки детские, прохладненькие, цвета морковного суфле, ножки Люсетт и водил как плугом ею, исполнявшей роль лемеха. Светлые пряди упали ей на глаза, над подолом юбки показались панталончики, но она неудержимо подзуживала пахаря не бросать свой плуг.
— Будет, будет (that'll do)! — крикнула Марина пахарям. Ван осторожно опустил на землю ножки Люсетт, одернул на ней платьице. Люсетт чуть-чуть полежала, переводя дыхание.
— Знаешь, я с радостью, только попроси, дам его тебе покататься. Пусть побудет у тебя. Хочешь? Ведь у меня еще один вороной есть.
Но Ада мотнула головой; мотнула, не поднимая глаз, продолжала скручивать и плести свои ромашки.
— Что ж, — сказал Грег, поднимаясь. — Мне пора. До свидания. До свидания, Ада. Там не твой ли отец под тем дубом?
— Это не дуб, а вяз, — отозвалась Ада.
Кинув взгляд в дальний конец лужайки, Ван, как бы про себя, но не без доли мальчишеского позерства, проговорил:
— Надо бы и мне заглянуть в этот «„Зулус“-инквайерер», как только дядюшка прочтет. Вчера я должен был играть за сборную школы по крокету: Вин по болезни отсутствовал, «Риверлейн» потерпел крах.
15
Как-то днем они взбирались вверх по гладкоствольному шаттэлю, росшему в глубине сада. Мадемуазель Ларивьер с малышкой Люсетт, невидимые под покровами крон, хоть голоса были слышны, играли в серсо. То и дело над ветвями или сквозь листву проблескивало летящее кольцо, запускаемое с одной невидимой палочки к другой. Первая цикада лета старательно настраивала свой инструмент. На спинке скамьи сидела, лакомясь шишкой, белка в серебристо-собольей шубке.
Ван, в синем спортивном костюме, устремившись вверх за своей проворной (и, естественно, лучше ориентирующейся в хитросплетении здешних ветвей) спутницей своих игр, уж добрался до самой развилины; но, не видя Адиного лица, залогом немого взаимодействия он сжал щиколотку ее босой ноги большим и указательным пальцами, как сжимала она пойманную бабочку. Голая пятка скользнула вниз, и двое подростков с бьющимся сердцем вцепились друг в дружку, постыдно угодив в капкан ветвей под градом грянувших плодов и листьев, и едва лишь им чуть удалось поймать равновесие, не готовый к тому Ван оказался своей стриженой головой у нее между ног, и глухо — точкой опрокинутого восклицания — канул вниз последний плод. Ада была в его часах и в полотняном платье.
— Помнишь?
— Да, да, конечно же, помню, ты поцеловал меня туда, в самую середину…
— А ты чуть не задушила меня своими противными коленками…
— Надо же было за что-то держаться, чтобы не упасть.
Возможно, так оно и было, однако согласно одной из наиболее поздних (значительно более поздних!) версий, еще там, на дереве, когда у обоих еще пылали щеки, Ван, смахнув с губ шелковинку гусеницы, заметил, что только истерички могут быть так непритязательны в одежде.
— Что ж, — отвечала Ада, оседлывая свою любимую ветку, — как теперь выяснилось, мадемуазель Алмазьер Ожерель вовсе не против, чтоб истеричная воспитанница ходила без панталон в l'ardeur de la canicule [100] .
100
Самый разгар знойного лета (фр.).
— Не хочу делить жар твоего сладкого зноя с этой яблоней!
— Это настоящее Древо Познания — данный экземпляр, увернутый в парчу, был привезен прошлым летом из Эдемского Национального Парка, где сын доктора Кролика — смотритель и селекционер.
— Пусть себе смотрительствует и селекционирует, — сказал Ван (которому уже порядком надоело это ее естествознание), — только готов поспорить, что в Ираке никакие яблони не растут.
— Верно, только это не простая яблоня.
(«Верно и не верно, — комментарий Ады, и снова, много позже: — Мы действительно об этом говорили, только тогда ты не мог себе позволить так грубо острить. В момент, когда по чистейшей случайности ты сумел, так сказать, урвать первый, неловкий поцелуй! Как не совестно! И кроме того, восемьдесят лет тому назад не было в Ираке никакого национального парка». «Это так, — сказал Ван. — И гусениц на том дереве в вашем саду не было». «Так, мой сладкий, до личинок не падкий!» К тому времени естественное развитие событий уже стало историей развития болезни.)