Ада, или Радости страсти (Часть 2)

Набоков Владимир Владимирович

Миг спустя итальянцев сменили голландцы: Девочка, вступающая в пруд под маленьким водопадом, чтобы омыть волосы и незабываемым движением выжать их, соорудив на лице выжатую гримаску – тоже незабываемую.

My sister, do you recollectThat turret, ‘Of the Moor’ yclept?My sister, do you still recallThe castle, the Ladore, and all?

23

Все шло хорошо, пока мадемуазель Ларивьер не надумала дней пять полежать в постели: она растянула спину, катаясь на карусели при посещении Винной ярмарки, которая понадобилась ей, помимо прочего, в качестве места действия для начатого ею рассказа (о том, как городской голова удушил девочку по имени Рокетта), и к тому же она по опыту знала, что жар вдохновения нигде не сохраняется так долго, как в la chaleur du lit. Предполагалось, что все это время за Люсеттой будет ходить вторая Маринина горничная, Фрэнш, наружность

и капризность которой столь рознились от ясной грации и кроткого нрава Бланш, и потому Люсетта старалась при всякой возможности избавиться от призора ленивой служанки, предпочитая ему общество сестры и двоюродного брата. Зловещие слова: «Ну, если барчук Ван позволит тебе пойти» или «Да, я уверена, что барышня Ада не станет возражать, если ты отправишься с ней по грибы», – похоронным звоном прозвучали над их любовным привольем.

Пока уютно устроившаяся дама описывала берег ручья, где так любила резвиться малышка Рокетта, Ада сидела на таком же бережку, читая и бросая мечтательные взгляды на гостеприимные можжевеловые кусты (нередко дававшие приют нашим любовникам) и на бронзовый торс Вана, босиком, в подвернутых бумазейных штанах, искавшего свои ручные часы, которые он, как ему сдавалось, обронил среди незабудок (Ван забыл, что дал их поносить Аде). Бросившая скакалку Люсетта сидела на корточках у самой кромки воды, отпуская поплавать и снова ловя резиновую куклу размером с недоношенное дитя. Время от времени она сдавливала игрушку, и вода очаровательной струйкой била сквозь дырку, которую Ада, выказав дурной вкус, провертела в скользком оранжево-красном тельце. Наконец во внезапном приступе раздражения, временами овладевающего неодушевленными предметами, кукла изловчилась вывернуться из Люсеттиных рук и поплыла, несомая потоком. Ван сбросил под ивой штаны и вернул беженку восвояси. Ада после минутного размышления захлопнула книгу и сказала Люсетте, заморочить которую обычно не составляло труда, что у нее, у Ады, такое чувство, будто она вот-вот обратится в дракона, что она обрастает чешуей, зеленеющей прямо на глазах, что она, собственно, уже стала драконом и что Люсетту следует привязать скакалкой к дереву, дабы Ван мог в должный миг спасти ее. Люсетта невесть почему заартачилась, но грубая сила возобладала. Оставив гневную пленницу крепко привязанной к ивовому стволу и «гарцуя» в подражание бегству и погоне, Ада с Ваном на несколько бесценных минут удалились в хвойные заросли. Судорожно извивавшаяся Люсетта как-то смогла оторвать одну из округлых ручек скакалки, мнилось, она вот-вот выпутается совсем, но тут дракон и рыцарь, все так же гарцуя, возвратились назад.

Люсетта наябедничала гувернантке, которая, совершенно превратно истолковав происшедшее (способность, проявившаяся и в новом ее сочинении), призвала к себе Вана и из-за ширм, заслонявших ее погруженную в смрад притираний и пота постель, попросила его не забивать бедняжке голову гилью, обращая ее в бедствующую сказочную деву.

На следующий день Ада сказала матери, что Люсетту не мешает помыть и что она ее помоет, нравится это гувернантке или нет.

– Хорошо, – ответила Марина (готовившаяся принять – в лучшем стиле Великосветской Марины – одного из соседей и его протеже, молодого актера), – только позаботься, чтобы температура в точности равнялась двадцати восьми градусам (как то было заведено с восемнадцатого столетия), и не позволяй ей оставаться в ванне дольше десяти-двенадцати минут.

– Превосходная мысль, – сказал Ван, помогавший Аде растопить котел, наполнить старую обитую ванну и подогреть пару полотенец.

Восьмилетняя, да еще и немного отставшая в развитии Люсетта не была, однако, лишена иллюзорной зрелости, свойственной всем рыженьким девочкам. Под мышками у нее виднелась щетинка рыжего мха, припухлый холмик запорошила медная пыль.

Влажное узилище было готово, будильник обещал целую четверть часа спокойной жизни.

– Пускай сначала отмокнет, намылишь потом, – дрожа, предложил Ван.

– Да, да, да! – вскричала Ада.

– Я Ван, – сказала стоявшая в ванне Люсетта, засовывая меж ног кусок багрового мыла и выпячивая блестящий животик.

– Будешь так делать, превратишься в мальчишку, – строго сказала Ада, – тебе это ой как не понравится.

Девочка начала с опаской опускать ягодицы в воду.

– Больно горячо, – сказала она, – ужас как горячо.

– Ничего, остынет, – сказала Ада, – плюхайся на дно и расслабься. Вот твоя куколка.

– Пойдем же, Ада, бога ради, пусть ее отмокает, – повторял Ван.

– И запомни, – сказала Ада, – не смей вылезать из этой замечательной теплой воды, пока не услышишь звонка, вылезешь – умрешь, так сказал доктор Кролик. Как зазвонит, я вернусь и помою тебя, но сама меня не зови; нам нужно пересчитать салфетки и разобрать Ванины носовые платки.

Двое старших детей, заперев изнутри дверь Г-образной ванной, укрылись в ее боковом отростке, в закуте между комодом и давно пришедшим в негодность отжимным катком, где их не мог отыскать аквамариновый глаз ванного зеркала; и едва завершилось их бурное, неловкое сопряжение, сопровожденное идиотическим звяком отбивавшей на полке ритм пустой лекарственной склянки, как в этот укромный угол долетел из ванны звонкий Люсеттин крик и служанка стукнула в дверь: мадемуазель Ларивьер тоже понадобилась горячая вода.

Они прибегали к множеству разных уловок.

К примеру, однажды, когда Люсетта стала совсем несносна – из носу у нее текло, она непрестанно цеплялась за Вана, ноющая привязчивость ее начинала приобретать черты истинной мании, – Ван, собрав воедино все свое обаяние, красноречие и дар убеждения, заговорщицким тоном сказал:

– Послушай, душка. Вот эта коричневая книжка – самое ценное из моих сокровищ. Я пришил для нее особый карман к моей школьной

тужурке. Уже и не сосчитать, сколько раз я дрался с дурными мальчишками, пытавшимися ее своровать. Смотри, что в ней есть (благоговейно листая страницы), – это самые прекрасные и прославленные из стихотворений, написанных на английском языке. Например, вот это, совсем крохотное, сорок лет тому назад сочинил, обливаясь слезами, поэт-лауреат Роберт Браун, пожилой джентльмен, которого отец показал мне однажды стоящим под кипарисом на вершине обрыва близ Ниццы и глядящим вниз, на бирюзовую пену прибоя, – этого зрелища каждый, кому его выпало видеть, никогда не забудет. Стихотворение называется «Питер и Маргарет». Так вот, в твоем распоряжении, ну, скажем (поворачиваясь к Аде, чтобы важно посовещаться с нею), сорок минут («Да дай ты ей час, она даже „Mironton, mirontaine“ запомнить не может») – хорошо, пусть будет час, – чтобы выучить эти восемь строк наизусть. Мы с тобой (переходя на шепот) постараемся показать твоей злой и ядовитой сестрице, на что способна глупенькая малышка Люсетта. Если ты, радость моя (легко касаясь губами ее коротких волос), сможешь прочитать его нам и посрамить Аду тем, что не сделаешь ни единой ошибки, – только будь осторожна, не запутайся в here-there, this-that [76] и других мелочах, – если ты сможешь сделать это, я отдам тебе эту ценную книгу насовсем. («Пусть-ка попробует выучить другое, про то, как, найдя перо, воочию видишь Пикока, – сухо сказала Ада, – это будет потруднее».) Нет-нет, мы с ней уже выбрали эту маленькую балладу. Ну хорошо. Теперь ступай туда (открывая дверь) и не выходи, пока я тебя не кликну. Иначе лишишься награды и будешь жалеть об этом всю жизнь.

76

Здесь-там, это-то (англ.).

– Ой, Ван, какой ты хороший, – сказала Люсетта, медленно уходя в свою комнату и блуждая завороженным взглядом по чарующему форзацу, по имени Вана на нем, по его решительному росчерку и великолепным рисункам пером – черная астра (преображенная клякса), дорическая колонна (маскирующая куда более разнузданную картинку), изящное безлистое дерево (вид из классного окна), несколько мальчишеских профилей (Чешикот, Зогопес, Профурсетка и сам Ван, похожий на Аду).

Ван по пятам за Адой полетел на чердак. В ту минуту он страшно гордился своей выдумкой. Ему еще предстояло с содроганием пророка вспомнить о ней семнадцать лет спустя, когда в последнем письме Люсетты, 2 июня 1901 года отправленном – «просто так, на всякий случай» – из Парижа на его Кингстонский адрес, он прочел:

«Я долгие годы берегла подаренную тобой антологию, она и сейчас, наверное, лежит в моей детской в Ардисе; а каждое слово стихотворения, того, что ты велел мне выучить, и поныне хранится в самом безопасном закуте моего разоренного разума, где, топча разбросанные вещи и заступая в корзины, мечутся слуги и голоса выкликают: пора, пора, в дорогу. Отыщи его у Брауна и снова похвали восьмилетнюю умницу, как ты и счастливая Ада хвалили ее в тот далекий день, отзванивающий где-то на полке, будто пустой пузырек. И прочитай:

Here, said the guide, was the field,There, he said, was the wood.This is where Peter kneeled,That’s where the Princess stood.No, the visitor said,You are the ghost, old guide.Oats and oaks may be dead,But she is by my side». [77]

24

Ван сожалел, что, поскольку на Lettrocalamity (давняя шуточка Ванвителли!) по всему миру наложен запрет и даже название его обратилось в сверх-сверхвысших (в британском и бразильском понимании) слоях общества, к которым принадлежали Дурмановы и Вины, в «неприличное слово», а самому ему пришли на смену изощренные суррогаты, да и то лишь в тех необходимейших «обиходных приспособлениях» – телефонах, моторах – где еще? – ну, в общем, во множестве разных машинок, на которые простонародью остается только облизываться, пуская слюни и дыша учащеннее, чем охотничьи псы (ибо это довольно длинное предложение), – что, стало быть, по всем этим причинам даже такая ерунда, как магнитофоны, коими столь любили забавляться его и Адины предки (у князя Земского, державшего гарем из школьниц, стояло в нем по одному близ каждой кровати), нигде больше не производятся, разве только в Татарии, изготовляющей «миниречи» (говорящие минареты), устройство которых сохраняется в строжайшей тайне. Когда бы общественные приличия и общее право позволили нашим эрудированным влюбленным привести в рабочее состояние таинственный ларчик, однажды найденный ими на их волшебном чердаке, они смогли бы записывать (и слушать восемь десятилетий спустя) не только арии Джорджо Ванвителли, но и разговоры Вана Вина с его любимой. Ниже мы приводим образчик того, что им удалось бы ныне прослушать, усмехаясь, смущаясь, печалясь, дивясь.

77

Здесь, сказал гид, было поле, / там, сказал он, был лес. / Вот здесь стоял на коленях Питер, / вон там стояла принцесса. / Нет, сказал гость, / это ты призрак, старый гид. / Дубы и обеты, быть может, и умерли, / Но она и поныне рядом со мной (англ.).