Ада, или Радости страсти (Часть 2)
Шрифт:
– Сумеречников! Много лет назад он сделал сумерографии дяди Вани.
– Потемки перед восходом Люмьеров. О, ты смотри, Алонсо, специалист по плавательным бассейнам. Я познакомился с его милой, грустной дочуркой на одном из празднеств Киприды – на ощупь и на вдох она напоминала тебя и точно так же таяла в руках. Могучие чары случайных сближений.
– Не интересуюсь. А вот и мальчик.
– Здрасьте, Иван Дементьевич, – сказал Ван себе четырнадцатилетнему, по пояс голому, целящему каким-то коническим снарядом в мраморное предвестие крымской девы, обреченное вечно предлагать умирающему моряку неиссякающий последний глоток мраморной воды из расколотой пулей чаши.
Скакалку Люсетты тоже проскакиваем.
Ага, достославный первый дубонос.
– Нет, это китайская пуночка (Chinese Wall Bunting).
Время обеда. Ада, склоненная над поглощаемым ею сочащимся персиком с неумело ободранной шкуркой (снимок сделан из сада, через стеклянную дверь).
Драма и комедия. Бланш борется в Павильоне пузырника с двумя страстными цыганами. Дядя Дан мирно читает газету в красном автомобильчике, безнадежно завязшем в черной грязи Ладорской дороги.
Чета огромных ночниц-павлиноглазок, все еще сопряженных. Каждый благословенный год садовники и грумы приносили Аде представителей этого вида, по-своему напоминавших нам о тебе, сладостный Марко д’Андреа, и о тебе, рыжеволосый Доменико Бенчи, и о тебе, задумчивый и смуглый Джованни дель Брина (ты принимал их за летучих мышей), или о том, кого я не смею назвать (ибо это научный вклад Люсетты – который так легко искажается после кончины ученого), быть может, также подобравшем – близ Флоренции, майским утром 1542 года, под стеной плодового сада, над которой еще не нависли ветви еще не завезенных туда глициний (добавление ее полусестры), – двух грушевых пядениц in copula: [242] самца с перистыми усиками, самку с простенькими ниточками, – чтобы затем верно изобразить их (среди других никуда не годных, ни на что не похожих насекомых) на одной из стен оконной ниши в так называемой Зале Стихий палаццо Веккио.
242
Спаривающихся (лат.).
Восход в Ардисе. Здрасьте: голый Ван, еще не покинувший сетчатого кокона под «лиддеронами», как называют в Ладоре лириодендроны, кокона, не так чтобы схожего с lit d’'edredon, но все же стоящего рассветного каламбура и уж определенно благоприятного для физического выражения фантазий юного сновидца, итога которых сетка нимало не скрывает.
– Здрасьте вам, – повторил Ван, говоря как мужчина с мужчиной. – Первая похабная карточка. Можно не сомневаться, что в приватной коллекции Богарнира имеется увеличенная копия.
Ада сквозь увеличительное стекло (с помощью которого Ван расшифровывал кое-какие частности на рисунках своих безумцев) изучала узор гамака.
– Боюсь, не последняя, – севшим голосом отозвалась она, и, благо альбом они перелистывали, лежа в постели (обличая тем самым, как нам теперь представляется, нехватку вкуса), взбалмошная Ада перевела читальную лупу на живого Вана – что она, будучи жадным до научных познаний и развращенным в артистическом отношении ребенком, неоднократно проделывала в отображенное здесь лето Господне.
– Отыщу mouche (мушку) и заклею его, – сказала она, возвращаясь к плотоядно осклабленному среди нескромных ромбов присеменнику. – Кстати, у тебя в комодике целая коллекция черных масок.
– Это для masked balls (bals-masqu'es [243] ), – процедил Ван.
Картинка под пару: оголенные до крайних пределов белые бедра Ады (надетая ради дня рождения юбка смята листвой и ветвями), оседлавшей черный сук райского древа. Следом несколько снимков, сделанных на пикнике 1884 года, – Ада и Грейс отплясывают лясканскую удалую, Ван, стоя на руках, обкусывает побеги сосновой звездчатки (предположительная идентификация).
243
Бал-маскарад (англ., фр.).
– С этим покончено, –
– Ну что ты плетешь? Сам же отлично видишь, они танцуют. Точь-в-точь как Красавица и Чудовище на том балу, где Золушка потеряла подвязку, а Принц – свой чудный стеклянный гульфик. В дальнем углу залы различаются также господин Вард с госпожой Фрэнш, исполняющие отчасти брейгелевскую «кимбу» (деревенская пляска). Все эти разговоры, будто селяне в наших краях только и знают, что насиловать друг дружку, сильно преувеличены. D’ailleurs, это была последняя петарда мистера Бена Райта в Ардисе.
Ада на балконе (наш акробатический voyeur [244] сфотографировал ее, свесившись с краешка крыши) рисует один из своих любимых цветков, ладорский сатирион, шелковисто-пушистый, мясистый, вздыбленный. Вану показалось, что он вспомнил и тот солнечный вечер, и волнение, и нежность, и несколько оброненных ею (в ответ на его ботанически нелепое замечание) слов: «мой цветок раскрывается только в сумерках». Тот, что так влажно лиловел у нее.
Официальное фото на отдельной странице: Адочка, хорошенькая и непристойная в своей кисее, и Ваничка в серой фланели и школьном галстуке в косую полоску стоят бок о бок, с напряженным вниманием глядя в «кимеру» (химеру, камеру); на его лице – призрак насильной улыбки, ее – выражения лишено. Оба вспомнили время (между первым крестиком и целым кладбищем поцелуев) и случай: снимок был сделан по распоряженью Марины, вставившей фотографию в рамку и повесившей ее у себя в спальне рядом с портретом своего двенадцати– или четырнадцатилетнего брата в «байронке» (рубашке с открытым воротом), лелеющего в сложенных чашкой ладонях морскую свинку; все трое походили на родных братьев с сестрой, при этом покойный отрок обеспечивал вивисекционное алиби.
244
Любитель подглядывать (фр.).
Еще одна фотография, сделанная в тех же обстоятельствах, была капризной Мариной отвергнута: Ада сидит, читая, за трехногим столом, ее полусжатый кулачок прикрывает нижнюю половину страницы. Редчайшая, сияющая, никакими резонами не оправданная улыбка лучится на ее почти мавританских губах. Волосы частью льются ей на ключицу, частью стекают вдоль спины. Ван, склонившись, стоит над нею и незряче глядит в раскрытую книгу. В миг, когда щелкнул затвор, он намеренно и сознательно связал недавнее прошлое с неотвратимым будущим и сказал себе, что в этой связи предстоит сохраниться объективной перцепции подлинного настоящего, что он обязан запомнить благоухание, блеск, и плеск, и плотскую суть настоящего (и он действительно помнил их полдюжины лет спустя – как помнит и ныне, во второй половине следующего столетия).
Но откуда взялся на любимых губах этот редкостный свет? Умная насмешка, минуя переходную форму ликования, легко преобразуется в наслаждение.
– А знаешь, Ван, что за книга там лежит – рядом с Марининым зеркальцем и пинцетами? Могу тебе сказать. Один из самых расфуфыренных и r'ejouissants [245] романов, когда-либо «поднимавшихся» на первую страницу книжного обозрения манхаттанской «Times». Уверена, что он и поныне валяется у твоей Кордулы в каком-нибудь укромном углу, там, где вы с ней сидели щека к щеке, после того как ты соблазнил меня и бросил.
245
Потешных (фр.).