Ада, или Радости страсти. Семейная хроника
Шрифт:
Возможно, он во власти какого-нибудь слепящего чилийского дурмана? Этот поток прервать невозможно – безумное привидение, болтливая палитра...
– ...нет, право же, не думаю, чтобы нам стоило беспокоить Аду в ее Агавии. Он, – я про Виноземцева говорю, – является отпрыском, от-прыс-ком, одного из великих варягов, покоривших красных татар или медных монголов или кем они были? – которые еще до того покорили бронзовых всадников – до того, как мы в миг, счастливый для истории западных казино, ввели в оборот русскую рулетку и ирландскую мушку...
– Мне до крайности, до безобразия жаль, – сказал Ван, – что дядя Дан скончался, и что вы, сударь, пребываете в таком возбуждении, но кофе моей подружки стынет, а тащить в нашу спальню всю эту инфернальную параферналию я не могу.
– Ухожу, ухожу. Как-никак мы с тобой не виделись – с каких это пор, с августа? Во всяком
Возможно, ветрилия? Или драконара? От него явно припахивает эфиром. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, уходи.
– Мои перчатки! Плащ! Спасибо. Могу я воспользоваться твоим клозетом? Нет? Ну ладно. Найду другой. Приходи поскорее, около четырех мы в аэропорту встретим Марину, оттуда прямиком помчим на поминки и...
И тут вошла Ада. Нет, не голая; в розовом пеньюаре, чтобы не шокировать Валерио – уютно поправляя волосы, сладкая, заспанная. Она совершила ошибку, воскликнув «Боже мой!» и отпрыгнув назад, в сумерки спальни. Звонкий обломок секунды – и все рухнуло.
– А еще того лучше, приходите сейчас же, оба, потому что я отменяю все встречи и прямиком отправляюсь домой, – сказал он или подумал, что сказал с выдержкой и с четкостью выговора, которые так пугают и цепенят нерях, неумех, горластых хвастунов, провинившихся гимназистов. Особенно теперь, когда все полетело «к чертям собачьим», to the hell curs Йероена Антнизона ван Акена, к molti aspetti affascinati его enigmatica arte [266] , как объяснял находившийся при последнем издыхании Дан доктору Никулину и сестре Беллабестии (Бесс), которой он завещал сундук музейных каталогов и свой второй по доброте катетер.
note 266
Многообразным чарующим аспектам ... загадочного искусства (ит.).
11
Драконов наркотик выветрился: его последействие не отличалось приятностью, соединяя физическую усталость с некоторой оглушенностью мысли, – как если бы разум вдруг совсем перестал различать цвета. Демон, напялив серый халат, прилег на серый диванчик в своем кабинете на третьем этаже. Сын его замер у окна, спиною к молчанию. Этажом ниже, в обитой камкой комнате, прямо под кабинетом ждала Ада, несколько минут назад приехавшая сюда с Ваном. В точности насупротив кабинета, в открытом окне расположенного за проулком небоскреба, стоял, прилаживая мольберт, мужчина в переднике, склонял так и этак голову, отыскивая правильный угол.
Первыми словами Демона были:
– Я требую, чтобы во время разговора ты смотрел мне в глаза.
Ван понял, что роковой разговор, должно быть, уже идет в сознаньи отца, ибо укоризненное требование прозвучало так, точно Демон сам себя перебил. Он слегка поклонился и сел.
– Однако прежде чем я осведомлю тебя о двух обстоятельствах, я хотел бы узнать, как долго – сколько времени это... (надо полагать, «продолжается» или нечто столь же банальное, впрочем, конец всегда банален – виселица, железное жало Нюрнбергской Старой Девы, пуля в висок, последние слова в новой с иголочки Ладорской больнице, падение с тридцати тысяч футов, когда, отыскивая в самолете уборную, ошибаешься дверью, поднесенная собственной супругой отрава, крушенье надежд на крымское гостеприимство, сердечные поздравления господину и госпоже Виноземцевым...).
– Скоро девять лет, – ответил Ван. – Я совратил ее летом восемьдесят четвертого. Если не считать одного случая, мы не обладали друг дружкой до лета восемьдесят восьмого. В общем и целом, она, я думаю, принадлежала мне примерно тысячу раз. В ней вся моя жизнь.
Долгая пауза, создающая впечатление, что собрату по сцене нечего сказать в ответ на его хорошо отрепетированную речь.
Наконец, Демон:
– Второе обстоятельство, возможно, потрясет тебя сильнее первого. Я знаю, о чем говорю, оно доставило мне куда больше тягот – душевных, конечно, не денежных, – чем история с Адой, – о которой ее мать в конце концов рассказала Дану, так что в каком-то смысле...
Тишина, потаенные переливы.
– Когда-нибудь я расскажу тебе про Черного Миллера, не сейчас, это слишком пошло.
Супруга доктора Лапинэ, урожденная графиня Альпийская, не только бросила в 1871-м мужа, чтобы сожительствовать с Норбертом фон Миллером, поэтом-любителем, русским переводчиком итальянского консульства в Женеве, основное занятие которого
note 267
«Огромно богат» (искаж. англ.).
note 268
«Черный Миллер» (англ.).
Мы же можем прибавить, заключая это осведомительное отступление, что к началу февраля 1893 года, когда со смерти поэта прошло не так уж и много времени, за кулисами уже переминались в ожидании два новых, не столь удачливых шантажиста: Ким, который продолжал бы донимать Аду, если бы в некий день его – с одним глазом, болтавшимся на красной ниточке, и другим, потонувшим в крови – не выволокли из коттеджа, в котором он обитал; и сын одного из прежних служащих знаменитого агентства, занимавшегося доставкой тайной почты и упраздненного правительством США в 1928-м, когда прошлое перестало что-либо значить, а оптимизм второго поколения проказников вознаграждался лишь соломой из тощего тюремного тюфяка.
note 269
Жена толстеет, я тощаю. / Вот-вот нагрянет новый бамбино. / Будь добр со мной, как я с тобой. / У нее большая печка, ей нужно много дров. (англ.).
Самая протяженная из нескольких пауз пришла к предназначенному ей концу, и вновь прозвучал голос Демона, на сей раз с силой, которой ему до сей поры недоставало:
– Ван, ты принимаешь сообщаемые мною известия с непостижимым спокойствием. Я не могу припомнить ни единого случая в фактической или фантастической жизни, когда бы отец рассказывал сыну подобные вещи в подобных обстоятельствах. Ты же поигрываешь карандашом и выглядишь таким безмятежным, точно мы говорим о твоих карточных долгах или притязаниях девки, которую ты обрюхатил в придорожной канаве.
Рассказать ему о гербарии на чердаке? О нескромности слуг (не называя, конечно, имен)? О подложной дате венчания? Обо всем, что так весело вызнали двое умных детей? Расскажу. Рассказал.
– Ей было двенадцать, – прибавил Ван, – а я был самцом-приматом четырнадцати с половиною лет, и все это нимало нас не заботило. А теперь и заботиться поздно.
– Поздно? – вскрикнул, садясь на кушетке, отец.
– Пожалуйста, папа, не кипятись, – сказал Ван. – Природа, о чем я тебе уже докладывал, оказалась ко мне добра. Нам не о чем заботиться во всех смыслах этого слова.