Ада, или Радости страсти
Шрифт:
Разговор за столом шел по преимуществу о делах. Демон недавно купил остров в Тихом океане – маленький, идеально круглый, с розовым домом на зеленом утесе и с жабо (если смотреть с воздуха) песчаного пляжа, и теперь намеревался продать изысканное маленькое палаццо в Восточном Манхаттане, что было Вану вовсе не по душе. Мистер Свин, человек практический и прижимистый, с поблескивавшими на толстых пальцах перстнями, сказал, что, пожалуй, купил бы дом, если б к нему прикинули еще пару картин. В итоге сделка не состоялась.
Ван проводил свои исследования частным образом, пока его не избрали (в тридцать пять лет!) на оставленный Раттнером пост главы кафедры философии Кингстонского университета. Выбор университетского совета стал следствием катастрофы и безнадежности: два других кандидата, солидные ученые куда более почтенного возраста и вообще по всем статьям превосходящие Вана – их ценили даже в Татарии, которую они частенько навещали, держа друг друга за ручки и сияя восхищенными взорами, – загадочным образом сгинули (возможно, погибнув под ложными именами в так и не получившем объяснений крушении над улыбчивым океаном) в «последнюю» для совета минуту, ибо закон требовал, чтобы пропустовавшее в течение определенного времени профессорское кресло вынесли вон, притащив взамен из задней гостиной заждавшийся своей очереди стул – не столь завидный, но тоже вполне приличный. Ван в этом кресле не нуждался и не очень его ценил, однако принял – из благодарной извращенности, или извращенной благодарности, или просто в память об отце, несколько прикосновенном ко всей этой истории. Всерьез он свою должность не принимал и свел ее отправление к строгому минимуму – десяти примерно лекциям в год, читаемым гнусавым тоном, коим они были обязаны преимущественно «речеписцу», новому и редкому еще приспособлению, таившемуся вместе с антиинфекционными таблетками «Венус» в кармане его пиджака, пока сам он безмолвно двигал губами, думая о залитой светом лампы странице недоконченной рукописи, раскиданной по его кабинету. Он провел в Кингстоне почти два десятка унылых лет (разнообразя их путешествиями в Европу) – малоприметная фигура, вокруг которой ни в университете, ни в городке не скопилось никаких преданий. Нелюбимый суровыми коллегами, неизвестный в местных пивных, не оплаканный студентами мужеска пола, он, подав в 1922-м в отставку, переселился в Европу.
8
БУДУ МОНТРУ БЕЛЬВЬЮ ВОСКРЕСЕНЬЕ
ОБЕДУ ОБОЖАНИЕ ГРУСТЬ РАДУГИ
Ван получил эту смелую каблограмму за завтраком в женевском «Манхаттан-Паласе», в субботу, 10 октября 1905 года, и в тот же день перебрался на противоположный берег озера, в Монтру. Он поселился в обычном своем отеле «Les Trois Cygnes». [317] Маленький, хрупкий, почти мифически древний портье этой гостиницы помер, еще когда Ван стоял здесь четыре года назад, и ныне взамен уважительной, загадочно замысловатой улыбки сухонького Жюльена, светившейся ровно лампа сквозь пергамент, старому растолстевшему Вану приветственно улыбнулось румяное круглое лицо прежнего коридорного, облачившегося ныне в сюртук.
317
«Три лебедя» (фр.).
– Люсьен, – глядя поверх очков, сказал доктор Вин, – меня могут посещать – о чем твоему предшественнику я мог бы и не говорить – самые удивительные гости – маги, безумцы, дамы в масках, – que sais-je? – поэтому я ожидаю, что вся троица молчаливых лебедей явит чудеса сдержанности. Вот тебе предварительная награда.
– Merci infiniment, – сказал портье, и Вана, как всегда, бесконечно тронула учтивая гипербола, наводящая на пространные философские размышления.
Он занял два просторных покоя, 509-й и 510-й: старосветский салон с золотисто-зеленой мебелью и прелестную спальню, соединенную с квадратной ванной комнатой, явно переделанной из жилой (году в 1875-м, когда отель обновляли, стараясь сообщить ему пущую роскошь). С трепетом предвкушения он прочитал надпись на восьмиугольной картонной табличке с прицепленным к ней щегольским красным шнурком: «Не беспокоить. Pri`ere de ne pas d'eranger. Повесьте ее на ручку двери снаружи. Проинформируйте телефонный коммутатор. Avisez en particulier la t'el'ephoniste» (никакого нажима по-английски, никакой влажноголосой девы).
В цветочном магазине rez-de-chauss'ee [318] он заказал оргию орхидей, а в «обслуживании» один бутерброд с ветчиной. Он пережил долгую ночь (с альпийскими галками, разодравшими безоблачную зарю) – в кровати, достигавшей размером от силы двух третей той, громадной, что стояла в их незабываемой, двенадцатилетней давности квартире. Он позавтракал на балконе – оставив без внимания прилетевшую на разведку чайку. Он позволил себе основательно соснуть после позднего полдника, принял, чтобы утопить время, вторую ванну, и потратил два часа (опускаясь на каждую вторую скамью) на прогулку до нового «Бельвью-Палас», стоявшего всего в полумиле к юго-востоку.
318
Первого этажа (фр.).
Одна-единственная красная лодочка пятнала синюю гладь (во времена Казановы их тут плавали сотни!). Чомги уже сбивались в зимние стаи, но лысухи еще не вернулись.
Ардис, Манхаттан, Монтру, наша рыжая девочка мертва. Чудесный портрет отца, чьи безумные бриллианты всматриваются в меня, вписан Врубелем в мое естество.
Рыжая гора, лесистый холм за городом, подтвердила свое имя и осеннюю репутацию, одевшись в теплое тление курчавых каштанов; а над другим берегом Лемана, Леман означает «любовник», нависала вершина Sex Noir, Черной скалы.
Ему было жарко и неудобно в шелковой рубашке и сером фланелевом костюме – одном из самых старых, – Ван выбрал его потому, что выглядел в нем постройнее; все же надевать тесноватый жилет не стоило. Волнуется, будто мальчик перед первым свиданием! Он не знал, чего ему ждать – окажется ли ее присутствие сразу разбавленным присутствием еще каких-то людей, или ей удастся остаться с ним наедине хотя бы на несколько первых минут? Вправду ли очки и короткие усики молодят его, как уверяют вежливые потаскухи?
Добравшись наконец до белого с голубым «Бельвью» (столь любимого состоятельными эстотцами, рейнцами и виноземцами, однако не добиравшего до высшего разряда, к которому принадлежали старые, рыжеватые с золотом, огромные, раскидистые, милые «Три лебедя»), Ван с досадой обнаружил, что его часы все еще мешкают, далеко отставая от семи пополудни, самого раннего времени, в которое садятся обедать в здешних гостиницах. Вследствие чего он повторно пересек лужайку перед отелем и выпил в харчевне двойную порцию кирша с комком сахара. В уборной на подоконнике лежал мертвый, высохший сфинкс. Благодарение небесам, символов не существует ни в снах, ни в прогалах жизни меж ними.
Он протиснулся сквозь карусельную дверь «Бельвью», запнулся об аляповатый чемодан и влетел в вестибюль потешной побежкой. Портье обругал несчастного cameriere в зеленом фартуке, бросившего багаж на дороге. Да, его ожидают в гостиной. Немецкий турист придержал Вана, чтобы не без юмора извиниться за нечаянную помеху, бывшую, пояснил турист, его принадлежностью.
– В таком случае, сударь, – заметил Ван, – вы напрасно позволяете курортной прислуге лепить на ваши интимные принадлежности рекламные ярлыки.
Неуместное замечание – собственно, весь эпизод слегка отзывал парамнезией, – и в следующий миг Ван, получив пулю в спину (такое случается, некоторые туристы до чрезвычайности вспыльчивы), вступил в новую фазу существования.
Он остановился на пороге большой гостиной и едва принялся осматривать рассеянную по ней человеческую начинку, как в дальнем от него небольшом сгущеньи людей обозначилось легкое волнение. Махнув рукой на приличия, к нему летела Ада. Ее одинокое, стремительное приближение поглощало в обратном порядке все года их разлуки, преобразуя ее из темно мерцающей незнакомки с высокой по моде прической в белорукую девочку в черном, всегда принадлежавшую только ему. На этом особом витке времени эти двое оказались единственными в огромной гостиной зримо распрямившимися в полный рост, движущимися фигурами, и, когда они встретились в середине ее, будто на сцене, все головы повернулись, все взоры остановились на них; но то, чему полагалось стать великим взрывом оглушительной любви – в миг кульминации Адиного безудержного прохода, блаженства в ее глазах, слепого посверка драгоценных камней, – было отмечено нелепым молчанием; он поднял к своим неприветливым губам и поцеловал ее лебединую руку, и оба остались неподвижно стоять, вглядываясь друг в дружку, он поигрывал мелочью в кармане штанов под полой «горбатого» пиджака, она перебирала камни ожерелья, как бы отражавшие неуверенный свет, до которого катастрофически съежилось все, чем сияла для них эта встреча. Она была Адой больше, чем когда-либо прежде, но примесь нового изящества появилась в ее робкой, невозделанной прелести. Еще почерневшие волосы были лоснистым узлом собраны вверх и назад, и Люсеттина линия открытой шеи, прямой и нежной, явилась ему надрывающим душу сюрпризом. Он попытался выдавить связную фразу (успеть сказать, какой он придумал фокус, чтобы обезопасить их встречи), но Ада прервала его покашливанье негромким приказом: «Сбрить усы!» – и повернулась, чтобы отвести его в дальний угол, из которого она столько лет добиралась к нему.