Адам и Эвелин

Шульце Инго

— Вам больше не разрешают пользоваться кухней?

— Ну, разрешают, но мне больше нравится наверху.

— Я заказала для вас еще один ключ. Мой залог за квартиру переходит к вам, с Михаэлем я договорилась, все о’кей.

— Только вот Адам на это не пойдет.

— Ему необязательно об этом знать, ты же можешь сказать, что Марек платит или мои родственники.

— У Адама еще остались деньги от машины.

— Пусть лучше купит себе новый фотоаппарат. Скажи, это наша банка от горчицы, с турбазы?

—

Это ему Ангьяли отдали, когда он уезжал.

— Можно я ее возьму, когда горчица закончится?

Эвелин кивнула:

— Не говори Михаэлю про ребенка, ладно?

— Не буду. Но когда-нибудь он ведь все равно узнает! А если это от него?

— Не сейчас. Откликнулось одно ателье по ремонту одежды, они готовы взять Адама, для начала на полставки.

— И ты об этом так запросто говоришь?!

— Подожди пока.

— И? Он туда пойдет?

— С ним их будет трое, начальник — из Тегерана, перс.

— Адаму нужно общение. Он в него еще играет?

Она посмотрела на подоконник, на котором лежали два носка и кубик Рубика.

— Иногда пытается собрать. У тебя когда-нибудь получалось?

— He-а. Я, правда, по-настоящему никогда не старалась. А где Эльфи?

— Под батареей. Эльфриде здесь тоже не нравится.

Катя сдвинула три обрывка фотографии друг к другу.

— Адам и впрямь красивый мужчина, не высокий, но красивый.

— Только он больше почти ничего не ест.

— Чего я не могу понять — это как Адама так просто впустили обратно.

— Они подумали, он той же ночью сразу поехал на Запад и теперь только возвращается. В купе у него все расспрашивали, как там было.

— Падение стены?

— Да, где он был и что он там делал.

— Марек говорит, что они опять очень быстро могут закрыть границу.

— Я Адаму тоже так сказала. Они же потеряют всяческий контроль.

— И как там все?

— Все в разорении, ты же видишь!

— Я имею в виду на Востоке, в целом.

— Все, как обычно, ничего особенного.

— Он привез тебе книги?

— Какие книги?

— Ну, я думала, ты у нас великий книгочей, разве нет?

— Он взял с собой только фотографии, извещение о том, что двадцать девятого сентября он может забрать новую «Ладу», и мой обруч для волос, от летней юбки в красный горошек. Ни обуви, ни верхней одежды, ничего.

Катя встала, когда Адам вошел в комнату. Они обнялись.

— Я вам не помешаю? — спросил он.

— Мы бы не дали себе помешать, правда, Эви? Вот, это маленький подарок, говорят, хорошие.

— Сигариллы? Какие шикарные!

— Марек был в Амстердаме, он их для тебя купил. А от меня — твой носовой платок, выстиранный, выглаженный, как и обещала.

— И по-прежнему в голубую клетку, — сказал Адам.

— Катя интересуется, как там было.

Эвелин вынула из магазинного

пакета клей и скотч.

— Вот, видишь, подарочек, — сказал он.

— К вам залезли?

— Можно и так сказать. Одни через дверь, другие через окно. И, судя по всему, все время входили и выходили туда-сюда.

— Вот свиньи! — сказала Катя. — Ну ты хотя бы опять смеешься.

— Не уверена, — сказала Эвелин, — что это можно назвать смехом.

Адам протиснулся между кроватью и раскладным столиком к окну и открыл его.

— Вы не возражаете? — Он осторожно открыл коробку и понюхал сигариллы. — Достойно мир идет к концу, — сказал он. — Угощу как-нибудь дядю Эберхарда; посмотрим, оценит ли он.

— Мона могла бы хоть почту вынимать, даже и без ключа, — сказала Эвелин и вынула кипятильник из розетки.

— То есть?

— Она якобы не получила нашего письма с ключом. По крайней мере, она так сказала Адаму.

— А твоя мама?

— Не подходит к телефону. Я не понимаю, что происходит.

Эвелин достала из пакета масло и сосиски в вакуумной упаковке и положила их на поднос.

— И как там все?

— Красиво, все покрыто листвой, поляна, грядки, дорожки. Айва светится, все остальные ветви голые, а в углублении под козырьком крыльца еще стояли рядом друг с другом мои садовые галоши…

Эвелин сдвинула склеенные фотографии и обрывки на картонку и положила их на свободную кровать. Она всего один раз слышала рассказ Адама, но то, что он описывал, казалось ей таким знакомым, словно она сама там побывала. Она видела перед собой все то, о чем уже и не думала, потому что рассталась с этим, казалось, навсегда: калитку, сад, дом, три ступеньки крыльца, она услышала, как рвется бумажка с печатью, и почувствовала холод, который дохнул в лицо Адама. Ее тоже удивил этот холод. Из гостевого туалета пропала стиральная машина. По стеклу коридорной двери змеилась трещина. Как темно вдруг стало, когда он закрыл за собой входную дверь. Холодильник и плиту вынесли, кафельный пол, словно на вечеринке накануне свадьбы, полностью покрывали осколки посуды, так что ему пришлось остановиться на пороге кухни. Смеситель с мойки тоже сорвали.

Эвелин намазывала бутерброды. Масло было мягкое. Чтобы открыть дверь в большую комнату, ей пришлось с силой упереться в нее. По полу заскребло что-то тяжелое. Протиснувшись в узкую дверную щель, она увидела то, что и так уже знала: ничто не осталось нетронутым. Сначала она попробовала отодвинуть шкаф для пластинок, чтобы можно было открыть дверь пошире. Но шкаф уперся в опрокинутый секретер, который был полностью разорен. Повсюду лежали разорванные фотографии или смятые письма и счета. Она сразу же принялась все собирать. Осколки пластинок она брала в руки, только если на них виднелась какая-нибудь надпись.