Адам и Эвелин

Шульце Инго

— Тут важно иметь идею, тогда все будет easy, все получится. У Марека есть знакомая, она скупает в Цюрихе на блошиных рынках самые крутые шмотки и перепродает их в Мюнхене, и у нее очень хорошо идут дела.

— Я думала, здесь все намного дороже.

— Да они тут наденут вещь раза два и потом дарят своей уборщице, а та толкает их за пару франков.

— Ох, мне бы так хотелось, чтобы все было хорошо, чтобы когда-нибудь для меня было чем-то обычным заходить в местные магазины и покупать такие «шпрюнгли». Сможем мы так когда-нибудь: идти по здешним улицам и говорить, что вот эта шляпа мне нравится, я ее сейчас куплю?

Катя вырвалась и побежала к мосту. Марек широко расставил руки. Эвелин отвернулась. В автобусе на Кюснахт еще раз открылись двери, чтобы в него смогла войти женщина. Потом Эвелин вновь посмотрела в сторону озера. Сквозь голубоватые облака тянулись оранжевые жилки. Она услышала Катин смех. Катя позвала ее.

— У Марека для нас какой-то сюрприз, иди сюда!

Эвелин замедлила шаг, когда они

снова начали обниматься.

— Вы уже знаете? — спросил Марек. — Правда не знаете? Вы не видели сегодняшних газет? Все только об этом и говорят, бесперебойно.

— Да о чем? — спросила Катя. — Ну говори!

— Ты не видел Адама? — спросила Эвелин.

— Я думал, вы вместе на корабле катаетесь.

— Мы уже минут сорок его тут ждем.

— Посмотри-ка: здесь написано «Лакомиться немедленно» — мы так и сделали. Ты опоздал.

Катя открыла крышку пустой коробки из-под «шпрюнгли».

— Стены больше нет, — сказал Марек.

— Кто это такую чушь порет? — спросила Эвелин.

— Все! По телевизору только Берлин и показывают, все перебегают на Запад, это уже с ночи началось. Вы — последние, кто этого еще не знает! Клянусь вам! — Марек поднял ладонь для клятвы. — Подождите-ка.

— Марек, не нужно, пожалуйста!

Марек подошел к пожилой паре.

— Простите, пожалуйста, моя подруга не верит, что пала Берлинская стена.

— Нет, это правда, — сказал мужчина. Женщина кивнула. Мужчина дотронулся до шляпы. Они пошли дальше.

— Ну что, — воскликнул Марек, — теперь верите мне?!

Эвелин и Катя уже стояли, отвернувшись. Они смотрели на озеро, горы и красный закат, который разлился по небу.

52

БРАТ И СЕСТРА

Музыка по радио немного успокоила ее. Она дала себе тридцать — двадцать восемь — минут. Если Адам не вернется и к этому времени, она дойдет до телефонной будки и позвонит Кате. Она выйдет в десять, десять — это еще не поздно. Он у тебя? — спросит она у Кати, ну Адам, кто же еще? Он опять исчез. С прошлой ночи, не говоря ни слова, прямо посреди ночи ушел. Мне же он ничего не говорит, он только с вами еще разговаривает. Откуда я знаю, куда он пошел. Эвелин знала, как будет звучать Катин голос в этих огромных комнатах, в которых все было красиво, и продуманно, и правильно. Катя была ее подругой, ее единственной подругой, но Адаму она бы ни в чем не отказала. Для Адама, сказала как-то Катя, она бы сделала все. Но она сказала и то, что Адам не должен с ней так поступать, что так нельзя, просто уходить, не говоря ни слова. Эвелин опять увидела Адама перед собой, как он стоял у окна, без движения, не дыша, словно даже это было для него слишком тяжело, и как он потом вдыхал воздух, глубоко вдыхал воздух и вновь выдыхал его, будто издавая стон, и как он массировал себе грудь. Она увидела перед собой его кадык, его адамово яблоко, словно оно было тем, что мешало ему дышать, что он не мог сглотнуть. Может быть, ему поэтому дали больничный. Она не знала никого, как он, — никого, кто пытался бы привыкнуть к смерти. Но об этом она бы ничего не сказала, никому, даже с Катей нельзя было об этом говорить, это было бы предательством. Она бы рассказала ей историю про вчерашний вечер, когда они решили еще раз выйти из дома, подальше от дяди Эберхарда, изверга, узника тюрьмы Баутцен 1957 года, который был не беженцем, а политическим беженцем, который не сбегал от ответственности. Эберхард, изверг, утверждал, что Адам сломал посудомоечную машину. Они просто хотели выпить по пиву в «Голубом ангеле», где Адам мог поиграть в биллиард. Она бы рассказала Кате о художнике, который подсел к ним за столик, о художнике из Дрездена. Она сразу заметила, что он не отсюда, не из Баварии, он и сидел-то совсем один. Но он никогда не жалел о том, что уехал, он уже четыре или пять лет назад слинял. Теперь он боялся только того, что все они переедут сюда, что он опять увидит всех тех, кого ему совершенно не хотелось видеть. Она этого не боялась, но что те там теперь получили все просто так, без необходимости бежать, что они могли просто сидеть у себя дома на диване сложа ручки, что им не пришлось ничем рисковать — все-таки это было несправедливо. Ей нравилось с ним разговаривать. Его звали Франк — кажется, довольно известный, Франк, фамилию она забыла. Франк пригласил их к себе в гости, сказал, чтобы они заходили, просто так, посмотреть мастерскую, поесть, попить, поговорить, большинство художников, сказал он, хорошо готовят. Франк по-настоящему пригласил их в гости, написал адрес на картонной подставке под пиво. И знаешь, что сказал Адам? Не то, что ты думаешь, такое, что и в голову никому бы не пришло. Большое спасибо, сказал Адам, с удовольствием, с большим удовольствием — а теперь слушай внимательно, — он бы с удовольствием как-нибудь зашел к нему со своей сестрой. Со своей сестрой! Ты представляешь? Это он меня имел в виду. Он меня сосватать хотел! А что мне оставалось сказать? Я бы его подставила. А художник, конечно, тут же среагировал, его как подменили, бух — и пошло-поехало, коленка к коленке и все по полной программе. Я бы посмотрела его работы, правда, но теперь… Не буду же я комедию перед ним ломать. К тому же Адам все равно бы со мной не пошел. Он сам не свой. И дышит так. Я все думаю: вдруг ему где-нибудь на улице стало плохо и он там лежит? Я не

плачу, я уже все слезы выплакала. Я даже не знаю, почему я плачу, — правда не знаю. Он любит меня. Да, он любит меня, он и любит меня, и ненавидит. С тех пор как он меня полюбил, он меня ненавидит. Потому что иначе его бы здесь не было. Это так, из песни слова не выкинешь. Эвелин высморкалась. Я по пять раз на дню хочу с ним порвать. Но потом… Знаешь, где он был в Цюрихе, где он на самом деле был? Я бы не поверила. Я и не заметила ничего. Когда мы возвращались с Виллы Везендонк, он оставил в вагоне фотоаппарат, в трамвае. Он весь город обегал, все его искал, побежал на остановку, в полицию, в бюро находок. А заметила я это только по тому, что Адам постоянно звонил в Швейцарию. Я думала, он налаживает контакты, ему понравилось, как швейцарцы одеваются, Швейцария — это его Запад. И я подумала, может, у него в Швейцарии получится. Но это он с бюро находок разговаривал. Все — фьють и исчезло, не только фотоаппарат, но и фотографии с Балатона и с Зимсзе, они были на пленке внутри, — фьють, фьють, фьють, как будто ничего и не было. Ему было стыдно, он злился на себя, прямо отчаялся, да, отчаялся. Адам иногда вдруг как маленький. Но в следующую секунду начинает изрекать такие же фразочки, как Эберхард, изверг, только наоборот. Слишком много всего, говорит он, слишком много слов, слишком много платьев, слишком много брюк, слишком много шоколада, слишком много машин, — нет чтобы радоваться, что наконец-то все есть, а он говорит: слишком много, слишком много, это инфляция, которая губит все, все настоящие вещи, истинные вещи. Вот что он говорит. Один раз он даже про первородный грех начал вещать. Правда, про первородный грех! Он сказал, что первородный грех — это страсть иметь все больше и больше денег, это все разрушает. Это не только о Швейцарии, он имел в виду вообще. Потому что все хотят иметь все больше и больше и ни о чем другом не помышляют, только больше и больше. А когда я сказала, что, если действительно есть нечто такое, как первородный грех, тогда это Бог виноват, потому что у людей всего слишком мало. А у кого всего мало… Но тут он взорвался. Он подумал, я шучу. Хотя сам-то он тоже хочет машину. По крайней мере, по своему Генриху он скучает. Он, наверное, Библии начитался. Как он мне надоел! Не могу больше слушать его речи. Я бы с таким удовольствием переехала к тебе. Если там что-нибудь освободится, какая-нибудь комната неподалеку, такая же красивая комната. Ты не бойся, что я тебе буду плакаться или надоедать своей болтовней, совсем нет, просто я не хочу сидеть здесь одна и все время проходить мимо Эберхарда, когда нужно выйти на улицу. Или ты приезжай, это тоже было бы здорово, ну, раз ты говоришь, так приезжай, приезжай сюда, а потом я приеду, только на одну ночь, приезжай же, приезжай, хотя бы на пару часов. Приезжай сюда, здесь ты сможешь спокойно выспаться, еще двадцать минут, еще девятнадцать…

53

НЕУДАВШЕЕСЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ

— Боже мой, — промолвила Катя, указав на маленький раскладной столик, — это еще что такое?

— Это еще даже не все, смотри, вся кровать, и еще одна коробка.

— И кто это сделал?

— Какие-то сумасшедшие или госбезопасность, понятия не имею. А Марек не приехал?

— Он у своего профессора сидит, оттуда нельзя просто так уйти. Они все фотографии порвали?

— Как видишь, раздевайся.

— Вы их склеиваете?

— Два дня уже только этим и занимаемся.

Эвелин взяла у Кати пальто и повесила его на плечиках на верхний угол шкафа.

— Если ты положишь их в альбом, может, не так заметно будет.

— Я сейчас как раз это делаю, альбом со всеми его моделями, по крайней мере, с теми, которые еще хоть как-то можно спасти. Он сможет их показывать, когда на работу будет устраиваться.

— Да ты прямо героиня.

— Скажи мне кто-нибудь раньше, что я буду реставрировать своих врагинь…

— По крайней мере, их фотографии.

— Это же мои врагини: фотографии и женщины, фотографии, может быть, даже еще больше.

— Они все черно-белые?

— Он всегда делал только черно-белые.

— Ты смотри-ка… — Катя принялась листать альбом. — А правда красиво. Она тут есть?

— Ты имеешь в виду… — Эвелин понимающе кивнула, взяла у Кати из рук альбом и начала его листать. — Вот эта, Лили I и Лили II, а сзади она есть еще на одной, в платье, одно плечо открыто.

Она отдала ей альбом.

Катя улыбнулась:

— Странно все-таки. Ему такие нравятся?

— Они не все такие.

— Да и не молоденькая уже.

— Его это не отпугивает.

— Талантливый он парень, твой Адам, — сказала Катя и захлопнула альбом.

— Хочешь чего-нибудь попить?

— С ума сойти. — Катя нагнулась над фотографией, у которой была оторвана нижняя половина. — Ты его помнишь с такой бородой и волосами?

— Это было еще до меня. Он скоро придет, просто вышел ненадолго в магазин.

— Ужасно, — сказала Катя, присела на край кровати и сдвинула фотографию, склеенную сзади скотчем, со стола на свою ладонь. — Просто варвары!

— Не говори.

— Это твои родители?

— Думаю, да.

— Вы сейчас друг с другом разговариваете?

— Так, иногда, только о самом необходимом. Хочешь чаю?

Эвелин вытащила из-под своего матраса квадратную подставку и положила ее на пол рядом с розеткой. Она налила в кастрюлю воды и разместила ее на подставке. Затем сняла кипятильник с крючка около умывальника.