Адель. Звезда и смерть Адели Гюс
Шрифт:
— Мне кажется, что это… носовой платок!
— Ах, вот как? Носовой платок? Маленький, ничтожный носовой платок, только и всего, не правда ли?
— О, нет! Он довольно большой и очень хорошего качества…
Марков сделал шеей и ртом какое-то судорожное движение, словно рыба, которую вытащили на сушу.
— Какая наглость! Какое беспримерное бесстыдство! — глухо кинул он с хриплым, прерывистым воем. — Нет-с! На этот раз вы не отделаетесь от меня глупыми шуточками! Я требую ответа и имею право на это, да-с! Слышите: я требую ответа! Что это значит?
— Мне кажется, милейший Марков, это я должна спросить вас, что значит эта глупая, смешная сцена! — с неподражаемым спокойствием ответила Адель.
— Нет, это переходит все границы… Помилуйте, вчера вечером являюсь невзначай — у горничной смущенное лицо. «Барышня нездорова… слегла в постель… сильный жар…». Слышу какой-то шепот в спальне. «Кто же там разговаривает? С кем барышня?» — «Помилуйте, сударь, барышня одна… Это — бред от сильного жара». Я, словно идиот, бросаю утром все дела и лечу сюда, чтобы проведать больную. Вбегаю в спальню… Постель еще не убрана, и из-под подушки торчит вот этот самый платок!
— И что же вы из этого заключаете? — с прежним ироническим спокойствием спросила Адель.
— Что я обманут… подло обманут наглой развратницей. Вы мне изменяете!
Адель лениво потянулась.
— Милый Марков, вы — глупы! — ответила она позевывая, затем встала, не торопясь подошла к Маркову, взяла его под руку и подвела к большому стенному зеркалу. — Ну, посмотрите: вот вы, вот я! Посмотрите на себя! Обратите внимание на эту круглую лысеющую голову, на этот сдавленный лоб, на глуповатые рачьи глаза, оттопыренные уши, словно штопором прорубленный рот, неуклюжий мясистый нос! Посмотрите дальше! Коротенькое, толстое, нескладное туловище, отвислый живот, кривые ноги… Красавец, что и говорить! Ну вот! А теперь взгляните на меня… Ведь я царственно красива, изящна, грациозна. Так, казалось бы, вы должны благодарить судьбу, что она послала вам такую подругу. А вы вместо этого устраиваете дикие, смешные сцены ревности! Да вы только посмотрите, посмотрите на себя хорошенько! Разве такие мужчины, как вы, имеют право претендовать на верность женщины? Ведь если бы я изменила вам, это было бы только законно и естественно!
Адель выпустила руку Маркова, которую он тщетно выдергивал во время ее иронического монолога, и вернулась обратно на свое место. Казалось, Марков вот-вот задохнется от бешенства. У него покраснели даже белки глаз, он судорожно дергал себя за воротник и тяжело переводил дыханье.
После нескольких секунд молчаливого созерцания распетушившегося дружка Адель невозмутимо продолжала:
— Дурачок! Ты не хочешь понять, что из-за излишней мнительности только ставишь себя же самого в смешное положение. Повторяю, даже если бы я и на самом деле изменяла тебе, это было бы настолько законно и естественно, что тебе оставалось бы лишь «строить веселое лицо при плохой игре». Но тем более нелепо поднимать историю, не имея для этого ни малейших оснований… Да, да, ни малейших, сударь, ни малейших!
— Как! А этот платок…
— Заладил «платок» да «платок»! Чем он тебе так не нравится? Отличный батист и дорогое кружево, придающее ему скорее дамский вид, если бы не величина… А метка! Да ведь она сделана просто художественно! Мне так и представляется любящая сестра, которая перед отправлением брата из родимого замка ко двору сидит ночи напролет над вышиванием. Я уверена, что бедный мальчик будет очень огорчен, когда…
— Мальчик?
— Ну да, мальчик. Ведь «I. А.», это — Иоганн Анкарстрем, тот самый милый паж, который…
— Хорош мальчик! — иронически воскликнул Марков. — Да ему добрых двадцать лет!
— Нет, ему нет и восемнадцати. Но даже если и все двадцать! Вспомни, сколько мне лет! И к этому-то ребенку ты позволяешь себе ревновать меня?
— Но… как же… под подушкой…
— И это гораздо проще, чем ты думаешь. Вчера милый мальчик зашел ко мне под вечер — ведь я при тебе просила его не забывать меня и заходить. Во-первых, я ему очень обязана за его рыцарскую защиту, когда эти ведьмы из рыбацкой деревушки с руганью набросились на меня… Ну, да ты это знаешь! Во-вторых, у меня здесь все еще очень мало знакомых, и порой я очень скучаю; в-третьих, Анкарстрем мне действительно очень нравится. Прелестный ребенок! Сколько в нем внутреннего огня, недетской серьезности, порывов, стремлений…
— Но это не объясняет мне…
— Погоди! Анкарстрем посидел у меня около получаса, как вдруг я стала чувствовать себя нехорошо. Я выпроводила его и пошла к себе переодеться. Одев капот, я вернулась в будуар и вдруг заметила на ковре платок. Очевидно, мальчик уронил его. Я подняла платок и положила на этажерку рядом с собой, а сама взяла книгу и стала читать. Но с каждой минутой мне делалось все хуже: то меня знобило, то вдруг мне становилось так жарко, что пот крупными каплями выступал на лбу. Очевидно, по рассеянности я стала вытираться платком Анкарстрема и, зажав его в руке, машинально унесла в спальню. Вот и все! Не правда ли, как просто развеиваются все призраки, созданные твоей ревнивой фантазией?
Марков, мрачно шагавший взад и вперед по комнате, остановился перед столом, у которого сидела Адель, оперся на него обеими руками и глухо сказал:
— Да, это просто, Адель, просто и правдоподобно… даже слишком просто, слишком правдоподобно, чтобы быть вероятным! Но… я должен сложить оружие! Я внутренне чувствую, что ты нагло обманываешь меня, но что я могу поделать? Пусть в данном случае я попал на ложный след, пусть Анкарстрем — только забавный ребенок для тебя, но внутренне я убежден, что есть какой-то другой «стрем», «стиерн», «гаупт» или «гильм», с которым ты смеешься над моей слепотой и доверчивостью! И берегись, Адель! Тоньше играй в свою недостойную игру! Помни, что я уже в силу своего положения не могу позволить ставить себя в смешное положение. Не думай и того, что я допущу открытую измену, что я позволю тебе в случае разрыва между нами броситься в чьи-либо другие объятия здесь! Каковы бы ни были отношения между Швецией и Россией, но русский посланник — слишком большая величина, которой нетрудно будет добиться высылки особы порочного поведения! И если ты не чувствуешь себя в силах отказаться от обычной для тебя разнузданности, то лучше не доводи дела до открытого скандала, а добровольно уезжай отсюда. Помни это, Адель! Ну а теперь я спешу. До свиданья!
Он бросил платок Анкарстрема на стол, сделал резкое движение головой, которое должно было обозначать прощальный поклон, и быстро вышел из комнаты.
Адель с ироническим презрением смотрела вслед Маркову. Когда в конце коридора смолк шум его шагов, она взяла в руки платок, мельком взглянула на него и обратилась к секретарю:
— Ну, Гаспар, что ты думаешь обо всем этом?
— Гм… думаю, что в известных случаях жизни платки без метки гораздо удобнее платков с метками!
Адель рассмеялась.
— Браво, братишка, ты делаешь значительные успехи! Ты уже не морализируешь, не пылаешь сдержанным негодованием, не смотришь на меня так, словно вот сию минуту меня испепелит огненный дождь, а спокойно подходишь к вопросу с разумной стороны. Браво, браво!
Секретарь грустно посмотрел на свою госпожу.
— Помнишь, Адель, как ты крикнула мне: «Чтобы я больше не слыхала от тебя слова „я“! Тебя нет, помни это! Существует только машина, которая будет…»?
— Фу, какой ты злопамятный! Мало ли что может сказать женщина, когда она встала с левой ноги? Милый мой Гаспар, женщинам потому только и прощают так много, что с ними нельзя серьезно считаться!