Адмирал Хорнблауэр в Вест-Индии
Шрифт:
– А когда Рэнсом приедет?
– Он примет у меня полномочия, и, разумеется, вселится в этот дом. Его превосходительство пригласил нас погостить у него до тех пор, пока мы не отплывем домой, дорогая.
– Понятно. А если Рэнсом запоздает настолько, что мы пропустим пакетбот?
– Тогда мы подождем следующего. Но я надеюсь, что этого не произойдет. Это было бы мучительно.
– Резиденция губернатора так же плоха, как эта?
– Вполне терпима, дорогая. Я думаю о Рэнсоме. Ни один главнокомандующий не захочет, чтобы его предшественник оставался здесь.
– И будет, разумеется,
– Разве я не человек, чтобы не поступать так?
– А мне так хорошо известно, как свойственны тебе человеческие чувства, милый, – сказала Барбара, протягивая к нему руки.
Они были одни в спальне, вне поле зрения слуг и штабных, и могли себе позволить быть естественными несколько прекрасных мгновений, пока громовой стук в дверь не известил о прибытии Джерарда и багажа, следом за которыми вошел Спендлов с запиской для Барбары.
– Приглашение от Ее Превосходительства, дорогой, – прочитав, пояснила Барбара. – Нам предписано прибыть на обед en famille [12] .
– Иного я и не ожидал, – заявил Хорнблоуэр, потом, оглянувшись, и убедившись, что Спендлов ушел, добавил, – чего я и боялся.
Барбара заговорщически улыбнулась ему.
– Время покажет, – сказала она.
Им так о многом нужно было поговорить, сообщить друг другу столько нового: эти длинные, длинные письма, которыми они обменивались на протяжении трех лет их разлуки, нуждались в дополнениях и пояснениях. В любом случае, Барбара провела пять недель в море, не имея никаких новостей. Поздно вечером следующего дня, когда они ужинали наедине, в их разговоре всплыла тема Хаднатта. Хорнблоуэр кратко объяснил положение дел.
[12]
В семейном кругу (фр.)
– Вы отдадите его под трибунал? – спросила Барбара.
– Без проблем, когда я соберу суд.
– И каков будет вердикт?
– «Виновен», разумеется. В этом нет никаких сомнений.
– Я не имела в виду вердикт. Я подразумевала приговор. Каков будет он? – У Барбары было право задавать такой вопрос, и даже высказывать свое мнение, касающееся исполнения ее мужем служебных обязанностей, поскольку он имел неосторожность посвятить ее в это дело.
Хорнблоуэр процитировал наизусть статью из Морского устава, определявшего всю его жизнь, связанную со службой, на протяжении последних тридцати лет:
– Каждый, кто допустит подобный проступок, будучи приговорен на основании этого решением трибунала, подлежит смертной казни, или более легкому наказанию, что зависит от существа и тяжести проступка, которое трибунал постановит ему назначить.
– Нет, не может быть, дорогой! – серые глаза сидевшей по другую сторону столика Барбары широко распахнулись. – Смертной казни? Но вы произнесли «или более легкому наказанию». Что это может означать?
– Прогон через строй флота. Пять сотен плетей.
– Пять сотен плетей? За то, что человек сыграл обычное «си» вместо «си-бемоль»?
Именно таких слов можно было ожидать от женщины.
– Дорогая, обвинение заключается не в этом. Оно формулируется как умышленное неповиновение приказу.
– Но в таком пустяковом деле…
– Дорогая, неподчинение приказу не может являться пустяковым делом.
– Неужели вы способны засечь человека до смерти за то, что он отказался играть си-бемоли? Какой кровожадностью надо обладать, чтобы сводить счеты таким образом!
– Здесь и речи не идет о сведении счетов, дорогая. Наказание направлено на то, чтобы отвратить других от мысли о неподчинении приказу. Это не месть.
Но, будучи женщиной до мозга костей, Барбара оставалась при своем мнении, какие бы доводы холодного рассудка не приводились.
– Но если вы его повесите, или засечете его, – думаю, что он никогда не сможет уже играть ноты «си». Что же хорошего может последовать из этого.
– Это хорошо для службы, дорогая…
Хорнблоуэр, в свой черед, продолжал отстаивать позицию, в прочности которой сам не был вполне уверен, однако натиск Барбары заставил его все горячей вставать на защиту своей любимой службы.
– Об этом узнают в Англии, – заявила Барбара. Затем в ее голову пришла новая мысль, – Конечно же, он может подать аппеляцию, так ведь?
– Если бы мы были в отечественных водах, то да. Однако я являюсь главнокомандующим на заграничной станции, и на мое решение не может быть подана аппеляция.
Это прозвучало отрезвляюще. Барбара внимательно посмотрела на человека, который из нежного, любящего, чувствительного супруга превратился вдруг во властелина, держащего в своих руках жизнь и смерть человека. И она знала, что не может, не должна пользоваться своим привилегированным положением жены, чтобы повлиять не его решение. Не ради выгод службы, а во имя своего собственного семейного благополучия.
– И скоро состоится суд? – спросила она. Ее тон выдавал перемену, произошедшую в ней.
– В тот самый момент, когда я смогу собрать трибунал. Промедление в вопросах дисциплины само по себе наносит вред дисциплине. Если кто-то затеял мятеж в понедельник, то во вторник его должны судить, а в среду – повесить. Но в данный момент здесь нет достаточного количества капитанов. Когда прибудет «Тритон» с Рэнсомом на борту, его капитан дополнит это число до необходимого. Правда, тем временем я уже передам и свои полномочия, и это дело в другие руки. Однако если «Флора» придет раньше – я отправил ее к берегу Залива, то ответственность останется на мне.
– Понимаю, дорогой, – сказала Барбара, не отрывая взора от его лица. Даже прежде, чем он заговорил снова, она была уверена, что есть что-то такое, что способно смягчить суровость того, что было сказано прежде.
– Конечно же, я еще не принял окончательного решения, дорогая, – продолжил он. – Здесь есть еще одна возможность, которой не стоит упускать из виду.
– Да? – Она с трудом смогла выдавить из себя хотя бы слово.
– Утверждение протокола и приговора станут последним событием в моем командовании. Это может послужить мне оправданием, нет, объяснением. Я могу отменить приговор в качестве акта милосердия как благодарность за хорошее поведение эскадры в период моего командования ей.