Адмирал Ушаков. Флотоводец и святой
Шрифт:
– Вот ты, Ваня, скажи, что значило бы по-твоему: быть на ветре.
– Ну так тут дураку понятно: обвеваться ветром.
– Так, да не так. Сие значит: иметь преимущество перед другими кораблями. А еще не бояться ничего, быть удачливым. А вот еще о ветре говорят собеседнику, что ты имеешь ветер. С одной стороны, то значит – скорость имеешь, а с другой – значит быть в милости, в успехе. – Федор подошел к Дашеньке, погладил ее по голове и сказал: – Французский учишь? – Та кивнула. – Скажи, как понимать их выражение: порт де салю?
Даша зарделась, подумала и неуверенно сказала:
– Может, порт приветствия?
– Ну, может быть, а у моряков то значит гавань для убежища или дом, место, в котором следует искать покровительства. У меня такого места, пожалуй, и не было. А ты, отец, как поймешь сие морское выражение: скроить штаны?
Федор Игнатьевич, увлеченный общей игрой, хохотнул:
– Ха, догадываюсь, что не в портновском смысле, наверное, у вас там его употребляют…
– То-то и оно-то. Сие значит заставить гонимое судно поставить все паруса и употребить все средства для ухода.
– Братик, а что едите в голом море? – снова вмешалась Даша.
– Да все, Дашенька: солонину, рыбу, кашу, сухари. Я разносолов не прошу, все ем и себя приучаю к разному. У нас один офицер из французов ловил морских рыбок, червей, улиток, медуз, уксусом заливал, солил и ел. Даша взвизгнула, прикрыла рот:
– А ты, братец?
– Я тоже рюмку водки выпил – и съел. Море, оно к умеренности и всеядности клонит.
Федор Игнатьевич разумом давно понял, что сын, повидавший света больше его, живет неведомым ему порядком и законом. Его же законы предполагали жестокую власть командира. Строго спросил:
– Моряков порешь?
– Я их, батя, учу. Сие главное. Мудрость офицерская состоит в том, чтобы править людьми, а не истуканами. Человека и наказать можно за провинность, а истукану все едино: наказывай, не наказывай.
– Ну а моря-то боишься?
– Петр I сказывал: боишься пульки – не ходи в солдаты. Так и у нас: боишься моря – не ходи в моряки. Я же собираюсь до самого вечера дней моих на море служить.
– Амуритесь, поди, там, за рубежом? Девицы заморские, чай, лучше наших? – подмигнул Степан. Даша заполыхала лицом, всплеснула руками:
– Какие там красавицы, чай, лучше и милее наших нету.
– Только и свету, что в окошке, – буркнул Степан, а сестра со вздохом, словно давно думала спросить об этом, тихо вымолвила:
– А ты, Федя, что не женишься, аль не присмотрел еще? У нас вот в Алексеевке у Дмитриевых есть девушка красивая, небогатая, но нрава хорошего.
– Не женись, Федька! Погуляй, поезди по белу свету, успеешь ярмо завести, – вдруг зло перебил Степан.
Жена его опустила глаза, а потом сорвалась и почти бегом выбежала в другую комнату. Федор Игнатьевич вздохнул и, окутавшись дымом, встал:
– Ну, еще по одной – и отдохнем…
…В светелке Дарья откинула одеяло и грустно сказала:
– Беда у нас, Феденька. Степка-то пьет до бесчувствия, а она-то, женка евонная, глазищами-то своими так, бестия, и рыскает, сам видишь. Степан злится и бьет ее. А коли мы не даем, на дворовых вымещает. Не знаю, что и будет…
И второй раз за вечер спросила:
– А ты-то, Феденька, как? Аль не полюбился никто? Федор покачал головой и с нескрываемой грустью сказал:
– Жду, Даша, жду. Однолюб я.
Сестра с сомнением и недоверием посмотрела на брата. Поверила, наверное, но не согласилась.
– Ты ведь малых любишь, все Ваню ласкал. Без семьи-то негоже, братец. С моря вернешься, а дома покой и порядок. Ждут тебя, накормят, приласкают.
Федор успокаивающе улыбнулся:
– Для меня и в море порядок и покой, там я с Богом, сестрица.
Даша молча поцеловала брата, перекрестила и тихо удалилась.
Федор остановился у небольшого окошечка и долго смотрел, как, подталкивая друг друга, вроде бы согреваясь, усаживались на ветвистых березах вороны.
Кончен бал…
Тот дальний переход в Средиземное море и обратно дал крылья капитан-лейтенанту Ушакову. Он стал известной и заметной фигурой не только в Кронштадте, но и в Санкт-Петербурге. Имя его упоминалось в Адмиралтейств-коллегий, среди влиятельных сановников, в дворцовых кругах. Кто-то доложил Потемкину, тот попросил показать и уговорил Екатерину назначить его командиром императорской яхты, зная, что оттуда пути открываются широкие.
– Новых людей, Като, надо на флоте взращивать, – говорил он при подписании указа. Та вздохнула:
– Надеюсь, Гриша, ты мне гнилой товар не продашь?
– Я же не Никита Панин! – Но «товар-то» и сам знал понаслышке и пообещал матушке как-нибудь в деле посмотреть.
– Пощупаешь сама, когда в Балтику выйдем, – буркнул не без намека.
А Ушаков с рвением принялся обучать команду яхты и корабль осваивать. Морские служители и так много умели: приборку проводить, паруса ставить, на вантах располагаться, во фрунт становиться при приезде царствующих особ. А тут еще оказалось, что надо учиться сигналы распознавать флажные, заменять друг друга, узлы по-особому прочные вязать, располагаться каждому по единой особой команде, учиться на волне держаться и плавать в холодной воде Финского залива.
– Нешто мы медведи у цыгана, – ворчали служившие по многу лет моряки, – что нас так выучивают.
– Для вас незнакомых слов и дел, что требуются в морском походе, быть не должно, – как бы отвечал им капитан, выстроив при подъеме флага.
– …Императрицу ждет, – с пониманием говорили мичманы.
Но Екатерина так и не выехала даже в Финский залив, недосуг было: державные дела, приемы, театры не пускали в море. Яхту же она посетила неожиданно, без предупреждения, не послав вперед даже кавалергарда. Ехала с приема с Потемкиным, взгляд упал на стройную красавицу, плавно качавшуюся на волнах: «Давай заедем…» Светлейший заколебался: «Есть ли капитан?» С набережной крикнул караульному матросу, а с юта ответили: «Здесь я!» Ушаков, не дождавшись подтверждения, приказал разворачивать парадный трап. Запищала боцманская дудка, застучали каблуки, раздались громкие команды. Екатерина поморщилась: «К чему шум?» Потемкин рассудительно объяснил: «Без этого корабль нельзя показать». Она, тяжело ступая по трапу, прошла на палубу. Караульные держали фрунт, а морские служители карабкались по вантам.