Адмирал Ушаков
Шрифт:
– Да, пригодилась бы для наших годовых порционных денег, – согласился Федор Федорович.
Смеялись, вспоминая, как пленные турки, которых выловили после гибели «Капитание» из воды, боялись всходить по трапу на русский корабль.
– Думали, что мы им сейчас же отрубим головы!
– У турок, брат, долго не разговаривают: на кол или секим башка! – сказал Кумани.
Своеобразными героями дня оказались двое капитанов: Кумани и Веленбаков.
Сын Кумани, шестнадцатилетний гардемарин Михаил, находился с отцом на «Иоанне». Во время боя он испугался
– Больше не прятался? – смеялся Ушаков.
– Не-ет!
– Значит, отбил охоту праздновать труса?
– Думаю – навсегда!
Веленбакова все хвалили за самообладание и находчивость, которые он проявил, очутившись со своим фрегатом в гуще турок.
– Знаешь, Нерон, я уже, признаться, не думал, что ты выйдешь живым из этой дикой истории, – сказал Голенкин.
– Веленбаков переночевал в одной мазанке с чумным и то остался жив! – вспомнил капитан «Св. Павла».
– Я как увидал, где стоит «Амвросий», мне даже стало жарко, – говорил капитан Заостровский.
– Да-а, беспокоился и я, нечего греха таить! – признался Ушаков. – Но знал: Веленбаков – русский человек, не растеряется!
– Спасибо, Федор Федорович, – смеясь поклонился адмиралу Веленбаков. – Не за себя, а за русский народ спасибо!
XX
На кораблях Севастопольской эскадры шла горячая работа. Весна была не за горами, и приходилось готовиться к следующей кампании – турки не успокаивались.
Минувший 1790 год прошел славно – побили турок в Керченском проливе и у Тендры, и корабли требовали ремонта: изорвались паруса, вытянулись снасти, из щелей повылезла конопать, южное горячее солнце выварило из палубы и снастей всю смолу.
И команды работали не покладая рук.
Плотники стучали топорами, такелажники ходили измазанные смолой и дегтем. Конопатчики, как мухи, облепили весь корабль сверху донизу.
Ушаков ненавидел канцелярские дела, но хозяйственные любил и умел ими руководить.
– Следите, чтоб смола не перекипела, а то будет сильно крошиться, – предупреждал он в одном месте.
В другом обратил внимание на пеньку:
– Гнильем пахнет. Десятник, почему взял второй сорт?
Так он ходил сегодня целое утро и смотрел, как ремонтируют корабли и фрегаты, а теперь возвращался домой.
Федор Федорович был доволен, что кончается еще один зимний день, что скоро весна и скоро опять в море…
На берегу не было того раздолья, как в море.
Он вошел в прихожую и остановился: из приемной доносились чьи-то спорящие голоса.
– Не надо, маменька, я один, – умолял молодой, незнакомый голос.
– Я пойду с тобой, адмирал меня хорошо знает, – возражал женский голос, который Федор Федорович сразу узнал.
– Но ведь я не маленький. Я – мичман!..
Ушаков
Он снимал шинель, а руки у него дрожали.
«Это Любушка с сыном. Неужели Егорушка уже мичман? Так скоро? Хотя после встречи в Херсоне прошло – подумать только! – восемь лет. Значит, восемь лет не видались!»
Как часто Федор Федорович вспоминал ее, думал о ней! Ждал этого часа, когда опять увидит ее все озаряющую улыбку, услышит ее милый голосок.
И вот она здесь.
Федор Федорович сел за стол. Машинально перебирал какие-то бумаги из Адмиралтейств-коллегии, а думал о своем.
Вошел секретарь, подпоручик Федор Чалов:
– К вам, ваше превосходительство.
– Кто?
– Из Петербурга прислан мичман Метакса. С ним его мать. Просит принять вместе.
– Проси! – сказал, стараясь говорить посуше, адмирал.
Он не смотрел на дверь, делая вид, что занят бумагами, но с нетерпением ждал: когда же, когда она войдет!
В кабинет шагнул молодой черноглазый мичман. Сзади, радостно улыбаясь, шла Любушка.
Адмирал поднял глаза. Он не смотрел на Любушку, но успел заметить, что она как-то похорошела.
– Честь имею явиться, ваше превосходительство. Мичман Егор Метакса. Прибыл в ваше распоряжение! – отчеканил молодой человек давно заученную речь и подал рапорт.
Федор Федорович взял рапорт.
– Прошу садиться, сударыня! – вежливо обратился он к Любушке.
Они впервые встретились глазами. Федор Федорович порозовел. Любушка смотрела на него восторженно.
Ушаков окинул мичмана взглядом с ног до головы. Черноглазый Егорушка был, видимо, больше похож на отца. Лицо серьезное. «Хороший паренек».
– Когда окончил?
– В июле прошлого года.
– Которым?
– Четвертым, ваше превосходительство.
Ушаков улыбнулся:
– Я тоже когда-то окончил четвертым. Где плавал? Конечно, до Готланда?
– Точно так.
– Эволюции морские учили по иезуиту Госту?
– Да, по Павлу Госту.
– И читали «Книгу полного собрания об эволюции», перевод с французского господина капитана Семена Мордвинова?
– Точно так.
– Пятьдесят лет учат всё тому же, – с грустью покачал головой Ушаков, уже спокойнее глядя на Любушку и улыбаясь. – Ну, господин мичман, у нас научишься воевать не по французским или английским образцам, а по русским!
– Рад стараться, ваше превосходительство!
– Морское дело любишь?
– Люблю, ваше превосходительство.
– И знаешь его? Подходя к кораблю, не будешь приставать носом к корме, а?
– Что вы, ваше превосходительство! Извольте проэкзаменовать!
– Покажи-ка руку!
Мичман протянул руку. Ладонь и пальцы были в мозолях от вытягивания снастей.
Адмирал ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в такие же годы думал только о выкраивании парусов, вооружении мачт и отакелаживании рей. И любимой музыкой для него было завывание ветра в снастях.