Адмирал Ушаков
Шрифт:
– Читай дальше, я слушаю.
Чтение возобновилось:
– "С пребыванием на сих днях ко двору курьерами получены обстоятельные известия о действиях флота ее императорского величества в Архипелаге. Главнокомандующий тем флотом генерал-аншеф граф Алексей Орлов доносит с корабля "Трех Иерархов", под островом Тассо, от 19 сентября..." Тут много всяких известий, - прервал чтение Федор Иванович.
– Дозвольте, дядюшка, на одном только известии остановиться.
– Я слушаю.
Федор Иванович пошелестел газетой, нашел отмеченное место и продолжал:
– "...12 сентября последовало между островом Лемносом и Афонскою горою происшествие, которое не инако служит как приращению
Небольшое греческое судно, называемое "Трекатара", на котором молодой человек мичман Ушаков был главным командиром, с одною ротою солдат Шлиссельбургского полка под командою капитана их Костина и с небольшим числом албанцев, переходя от острова Скопело к Тассо, в виду крепости Лемноса, при совершенном безветрии остановилось на месте неподвижно. Неприятель, усмотря оное в таком состоянии и зная при том вооружение греческих судов, считали уже оное своею добычей; чего ради вышел из порта на одной галерее и четырех полугалерах в великом числе вооруженных дульциниотов, главных в тамошних морях разбойников, спешил на гребле к овладению судном, уповая взять оное без всякого сражения. Командиры капитан Костин и мичман Ушаков, узнав по флагам неприятеля, несмотря на худое вооружение "Трекатары", изготовились к обороне, распорядя таким образом, чтоб судно при тихой погоде яликом и баркасом во все стороны поворачиваемо было; потом, вынув пустые водяные бочки, употребили оные к тому, дабы солдатам и албанцам служили вместо туров, а навешанное платье и постели укрывали их по бортам и на шканцах, на которых приказано было лежать, не показываясь неприятелю до приближения его к судну; на корме, прорубив вскорости борт, поставили небольшую пушку и, распределя по всем нужным местам людей, коих не более 229 человек было, считая всех обер- и унтер-офицеров, солдат, албанцев и матросов, ожидали бодро неприятельского нападения.
В четыре часа пополудни началась пушечная пальба с галеры, потом и прочие суда, подойдя ближе, стреляли из пушек и ружей; а как и из "Трекатары" при поднятии российского флага. Ответствовано было, что неприятель, надеясь на свою превосходную силу, стремился пристать к судну и с оружием взять оное, но весьма храбро отбит был и прогнан".
Закончив чтение, Федор Иванович бережно свернул газету и спросил дядю, про него ли сие написано?
– Откуда это у тебя?
– обратил на него взгляд Ушаков.
– Нашел в бумагах покойного батюшки.
Ушаков откинулся на подушки, помолчал, раздумывая. Потом заговорил:
– В тысяча семьсот семьдесят первом году я был уже лейтенантом, а не мичманом. Да и в кампании той, коей предводительствовал граф Алексей Орлов, не участвовал. В то время я в Азовской флотилии служил.
– А как же это?
– показал на газету Федор Иванович.
– Сие про батюшку твоего Ивана Федоровича...
Ушаков свесил с кровати ноги и попросил халат. Он не мог больше лежать: воспоминания сильно взволновали его.
– Славный был мореходец твой батюшка, царство ему небесное!
– Батюшка никогда не рассказывал мне о своих походах.
– А было ли у него время рассказывать?
– Ушаков взял в руки газету, посмотрел, нет ли там еще чего, и тотчас вернул.
– Береги. И пусть сия газета будет тебе вроде родительского завещания. Мы с батюшкой твоим свое прошли, теперь твой черед идти. Дальше идти. Россия на вас, молодых, взгляд свой должна держать. А что до Траверсов да Мордвиновых, то они вроде морской пены - хоть и наверху, да не на них флот держится.
Ушаков закашлялся и стал тащить на себя одеяло. Федор Иванович бросился ему помогать.
– Ничего, ничего, я один, сам управлюсь, - остановил его Ушаков. Полежать надо.
– Не велико удовольствие у больного торчать. Иди.
Федор Иванович прожил у дяди до середины Великого поста. Он уехал в мартовскую оттепель, когда Ушаков был уже совсем здоров.
13
В народе неспроста говорят: время за нами, время перед нами, а при нас его нет. Мы его не замечаем. Не замечаем, как оно летит. И только когда мысленно оглядываемся, с удивлением обнаруживаем: то, что было впереди нас, маня наше воображение, оказалось уже позади... И так всю жизнь. Не замечаем, как остается позади молодость, в хлопотах проходят зрелые годы. Все проходит, и вот ты уже старик... Ты обнаруживаешь это и вначале не веришь себе: неужели это правда? Не веришь, удивляешься и со смутным страхом смотришь вперед: много ли там еще осталось? И вот что странно, чем меньше времени остается там, впереди, тем быстрее переливается оно из дали будущего в даль минувшего, тем быстрее течение дней. Да, время не понимает шуток. Время делает свое дело бесповоротно, неумолимо.
В 1812 году исполнилось пять лет, как Ушаков ушел в отставку. Когда Федор напомнил ему об этом, испекши по сему случаю праздничный пирог, он даже расстроился. Пять лет! Времени-то сколько!.. А в нем даже не успело улечься то, что обижало, мучило его в последние годы службы. Сердце ныло таким же смутным беспокойством, как и прежде. Боже, когда же наконец придет настоящий покой?..
А вроде бы и причин особых для расстройства не было. После проводов племянника он не болел более. Правда, недуги кое-когда сказывались, особенно перед непогодой - то ноги начнет мозжить, то вдруг в голове шум объявится, но ведь в старые годы все подобное испытывают.
На настроение давило совсем не это, давило что-то другое... И это "что-то" исходило от самой обстановки, в которой жил, в которой варился, варились другие люди, варилась вся великая Русь. Позабыть бы обо всем на свете, уйти бы от всех печалей... Но разве забудешь, разве уйдешь, когда все это у тебя в крови и когда ты привык начинать свой день с книг или газет: что там нового?
В газетах ничего такого расстраивающего в последнее время не появлялось. В войне с Турцией произошел наконец коренной перелом. Весной 1811 года император догадался-таки назначить в армию командующим Кутузова, и тот уже осенью того же года сумел окружить и поставить в безвыходное положение турецкую армию, заманив ее на левый берег Дуная против Рущука. Турки вынуждены были согласиться на мирные переговоры.
Однажды после обеда Ушаков собрался отдохнуть немного в постели, как вдруг заявился Федор.
– Там, батюшка, мужики к тебе.
– Какие мужики, наши, что ли?
– Да нет, аксельские.
Опять аксельские! Неужели не могут понять, что он не в силах им помочь? Уж если жаловаться, то шли бы в Темников к уездному начальству,
– Скажи им, что принять их не могу. Мое новое заступничество только умножит их беды.
– Да они не за этим, батюшка, не с жалобой. Спросить о чем-то хотят.
Ушаков согласился выйти к ним:
– Ладно, пойдем.
У подъезда его ждали те же самые мужики, которые приходили к нему раньше и надежды которых он так и не смог оправдать.
– О чем желаете спросить?
Крестьяне, отдав поклоны, загалдели:
– Общество знать желает, есть ли царев указ о вольности крестьянам аль нет?
– Сказывают, указ сей дан, да дворяне от народа его упрятали.
– О какой вольности говорите?
– спросил Ушаков.
– О той, что государю министр его расписал, который Саранским прозывается. Чтобы крестьяне сами по себе жили, а помещики сами по себе. По справедливости.