'Адольф' Констана в творчестве Пушкина
Шрифт:
Не забудем, что для Пушкина Адольф был байроническим героем ("Бенж. Констан первый вывел на сцену сей характер, впоследствии обнародованный гением лорда Байрона"). Следовательно, разоблачая и сатирически интерпретируя Адольфа, Пушкин тем самым преодолевал байронизм в своих прозаических опытах так же, как в "Евгении Онегине".
Сатирическая оценка психологии центрального героя, конечно, связана у Пушкина с оценкой его социального положения. Это тем более важно отметить, что аналогичные сатирические оценки в романе Б. Констана имеют лишь побочное значение. Социальный смысл сатирической направленности пушкинского отрывка ("На углу маленькой площади") вскрывается в теме спора Зинаиды с Волоцким. Тема этого спора — излюбленные пушкинские размышления о новой знати ("Аристокрация, прервала с усмешкою бледная дама, что ты зовешь аристокрациею..."), [48] почти дословно повторяющиеся в двух других "светских" повестях Пушкина. "Что такое русская аристократия?" — спрашивает испанец Минского ("Гости съезжались на дачу"); "Ты знаешь, что такое наша аристокрация" — пишет Лиза подруге ("Роман в письмах"). В Волоцком Пушкин изобразил "потомка Рюрика", [49]
48
Тетрадь No 2371, л. 68 (VIII, 728).
49
Самая фамилия героя пушкинского отрывка раскрывает его социальную позицию. Кн. Волоцкие — угасший в пушкинское время род, ведший свое происхождение от Рюрика и владевший гор. Волоком Камским или просто Волоком. Пушкин, так живо интересовавшийся своей родословной, конечно, знал древние русские роды и в том же 1830 г. упоминает о прекращении многих из них: "Смотря около себя и читая старые наши летописи, я сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожались..." (см. также: "Мне жаль, что нет князей Пожарских, Что о других пропал и слух". — "Езерский"). В подготовительных заметках к "Борису Годунову" (VII, 289) Рюриковичи выписаны из Карамзина: "Князья Рюр пл Шуйский, Сицкий, Воротынской, Ростовский, Телятееский а пр."; некоторые из них названы в самой трагедии: Шуйский, Воротынский, Сицкий, Шастуновы (также Курбский — "великородный витязь". Ср. в 10-й главе "Евгения Онегина": "Но виршеплет великородный" о кн. Долгорукове), фамилия Сицких повторена в "Езерском": "И умер, Сицких пересев". В "Арапе Петра Великого" Ржевский, про которого сказано, что он происходил от древнего боярского рода, его тесть Лыков; предполагаемые женихи Ржевской — Львов, Долгоруков, Троекуров, Елецкий (о происхождении Елецких Пушкин писал в отрывке "Несмотря на великие преимущества", 1830). Снова Ржевская в плане повести "О стрельце и боярской дочери". Конечно, не случайно многие герои пушкинских и неисторических произведений 1829—1834 гг. носят фамилии Рюриковичей, в XIX в. уже не существовавшие или которые можно было назвать, не задевая никого, как напр. Елецкий. Минский, гусар-аристократ ("Станционный смотритель"), и Минский ("Гости съезжались на дачу"), сам рекомендующийся Рюриковичем, разоряющийся англоман Муромский ("Барышня-крестьянка"), кн. Горский (черновик "На углу маленькой площади"), снова Троекуров ("Дубровский"), о котором сказано, что он был знатного рода, и кн. Верейский (там же), и кн. Елецкая ("Пиковая Дама") поименованы в "Российской родословной книге" Долгорукова как ведущие род от Рюрика. Упоминает Пушкин и фамилии, произошедшие от его пращура Радши, — см. пушкинскую "Родословную Пушкиных и Ганнибалов": Бутурлин — один из гостей Шуйского, и Бутурлин, оспаривающий вместе с Долгоруким Петра в сенате ("Арап Петра Великого"), и московская барыня Поводова ("Роман на кавказских водах"). От Радши — и упоминаемый в "Борисе Годунове" московский дворянин Рожнов. Таким образом, мы видим, что семантика этих фамилий дает дополнительный материал для постановки вопроса об отношении Пушкина к старой знати.
Поэтому Волоцкий и говорит с такой пренебрежительностью о "дочери того певчего". Под "дочерью певчего" надо подразумевать, конечно, не дочь какого-нибудь церковного певчего, а представительницу новой знати, столь ненавидимой Пушкиным. Стих "Моей родословной" (1830) "Не пел на клиросе с дьячками", как известно, метит в Разумовских. Их же, между прочим, Пушкин имеет в виду в перечислении: "Смешно только видеть в ничтожных внуках пирожников, денщиков, певчих и дьячков — спесь герцога Monmorency, первого христианского барона, и Клермон-Тоннера" ("Гости съезжались на дачу"). Титул "первого христианского барона" имел глава дома Монморанси. Ср. в "Записках" Ф. Вигеля: "Все сыновья... Кирилла Григорьевича Разумовского были... спесивы и недоступны... и почитали себя русскими Монморанси" (т.1, с. 303). Несмотря на всю эскизность портрета, в графине Фуфлыгиной можно узнать другую представительницу новой аристократии, законодательницу петербургского света гр. М. Д. Нессельроде. [50] Она была личным врагом Пушкина за приписываемую поэту эпиграмму на отца Нессельроде, министра Гурьева. Характеристика, данная Пушкиным гр. Фуфлыгиной, очень близка к отзывам современников о гр. Нессельроде.
50
Ни в черновике б. "Онегинского собрания", ни в продолжении пушкинского отрывка в тетради No 2371 Фуфлыгина не упоминается. Вероятно, этот персонаж введен Пушкиным только в 1832 г. при переписке повести (тетрадь No 2386): за это говорят и помарки в этом месте рукописи. В 1832 г. Пушкин жил в Петербурге, и его отношение к гр. Нессельроде уже определилось. О столкновении Пушкина с Нессельроде рассказывает Нащокин. Столкновение это, по-видимому, относится к началу 30-х годов (см.: П. И. Бартенев. Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей в 1851—1860 годах. М.-Л., 1925, с. 42, 111).
Волоцкий называет аристократами "тех, которые протягивают руку графине Фуфлыгиной". См. в мемуарах М. А. Корфа: "Салон графини Нессельроде (...) был неоспоримо первым в С.-Петербурге; попасть в него, при его исключительности, представляло трудную задачу... но кто водворился в нем, тому это служило открытым пропуском во весь высший круг". Фуфлыгина толста. П. А. Вяземский писал А. Я. Булгакову о Нессельроде: "...и плечиста, и грудиста, и брюшиста". Фуфлыгина — взяточница и наглая дура. Впоследствии П. В. Долгоруков вспоминает о Нессельроде: "...женщина ума недальнего... взяточница, сплетница но отличавшаяся необыкновенной энергиею, дерзостью, нахальством и посредством (...) этого нахальства державшая в безмолвном и покорном решпекте петербургский придворный люд". [51]
51
П. В. Долгоруков. Петербургские очерки. М., "Север". 1934, с. 207.
Элементы "злословия", присущие жанру светской повести (см., например, "Пелам" Бульвера), в незаконченных повестях Пушкина функционально изменяются, приобретая резко публицистическую направленность. Таким образом, эти повести могут рассматриваться как иллюстрация программных высказываний Пушкина в его статьях того времени.
Что же касается указаний на автобиографичность "светских" повестей Пушкина и, в частности, отрывка "На углу маленькой площади", то при известной способности Пушкина перевоплощаться в любимого писателя очень легко допустить, что во второй половине 20-х годов светская ипостась Пушкина (которую он с таким старанием отделял от своей творческой личности) воплотилась в светского, скучающего и стремящегося к независимости Адольфа. Ср., например, пушкинский отрывок "Участь моя решена. Я женюсь..." с "Адольфом". [52] Поэтому если в Онегине и Волоцком есть Адольф, то этот Адольф — Пушкин. Этому, конечно, способствовала в особенности автобиографичность самого "Адольфа", которая, подобно автобиографичности "Вертера", должна была наталкивать на мысль о создании произведений автобиографического характера. Сам Б. Констан в предисловии к третьему изданию своего романа писал: "То придает некоторую истину рассказу моему, что почти все люди, его читавшие, говорили мне о себе как о действующих лицах, бывавших в положении моего героя".
52
Через один абзац от написанного Пушкиным на полях "Адольфа" слова "bonheur" (счастье) следуют рассуждения Адольфа о своей независимости и сожаление о предстоящей потере ее: "Я сравнивал жизнь свою независимую и спокойную с жизнью торопливости, тревог и страданий... Мне так было любо чувствовать себя свободным, идти, придти, отлучиться, возвратиться, не озабочивая никого" (с. 36). У Пушкина (1830): "...я жертвую независимостию, моей беспечной, прихотливой независимостию (...) Утром встаю, когда хочу, принимаю, кого хочу..."
Итак, мы видим, что Пушкин в конце 20-х годов, решая проблему создания небайронической характеристики современного героя, отчасти опирается на "Адольфа".
Изменение отношения Пушкина к байроническому герою должно быть отмечено уже в "Евгении Онегине".
В пушкинской литературе неоднократно указывалось на сходство Онегина с Адольфом. Из всех убеждающих нас сопоставлений Онегина с Адольфом можно сделать один вывод: "Адольф" был одним из произведений, давших Пушкину скептические и реалистические позиции против Байрона.
Следует отметить, что сходство Онегина с Адольфом возрастает к концу пушкинского романа, и в особенности явственно в 8-й главе (1830). Теперь, когда мы знаем ряд фактов, по-новому освещающих отношение Пушкина к Адольфу, можно с большей уверенностью указать еще несколько довольно существенных совпадений 8-й главы "Онегина" с романом Б. Констана.
Начну с черновых вариантов: "Свой дикий нрав преодолев" — ср. "Адольф": "се caractere qu'on dit bizarre et sauvage..." ("сей характер, который почитают странным и диким..."). Последний стих XII строфы имел первоначально такой вид:
Заняться чем-нибудь хотел.Адольф тоже мечтает о деятельности. [53] Кроме того, при сопоставлении 8-й главы с "Адольфом" можно найти более близкие примеры, чем это было сделано до сих пор: барон Т. говорит Адольфу: "Вам 26 лет, вы достигнете до половины жизни вашей, ничего не начав, ничего не свершив". В 8-й главе "Онегина":
Дожив без цели, без трудов До двадцати шести годов, Томясь в бездействии досуга...53
Я сетовал не об одном поприще: не покусившись ни на одно, я сетовал о всех поприщах" (с. 51); "Я ощущал в себе живейшее нетерпение приобресть снова в отечестве и в сообществе мне равных место, принадлежавшее мне по праву" (с. 52).
Далее, Адольф говорит: "Я кинул долгий и грустный взгляд на время, протекшее без возврата: я припомнил надежды молодости... мое бездействие давило меня..." (с. 51). Ср. 8-ю главу: "Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана..." Есть сходство и в самой ситуации, которую представляет нам 8-я глава, с началом романа Б. Констана.
Родственник героя, граф П., в подругу которого влюблен Адольф,
Адольф, желая увидеть Элленору, поминутно смотрит на часы — "Онегин вновь часы считает, вновь не дождаться дню конца!".
"Наконец пробил час, когда Адольфу нужно было ехать к графу".
"Но десять бьет... "
Адольф чувствует трепет, приближаясь к Элленоре.
"Он с трепетом к княгине входит".
Но всего примечательнее то, что в 8-й главе светский денди Онегин неожиданно становится таким же застенчивым и робким, как Адольф, когда он оставался наедине с Элленорой.
Татьяну он одну находит, И вместе несколько минут Они сидят. Слова нейдут Из уст Онегина. Угрюмый, Неловкий, он едва-едва Ей отвечает.Здесь Пушкин очень близко повторяет Б. Констана: "tous mes discours expiraient sur mes levres" .
Онегин, так же как Адольф, не решается на объяснение и посылает письмо. Для этого письма Пушкин черпает из "Адольфа" целый ряд формул и таким образом прибегает к "Адольфу" для создания языка любовных переживаний:
Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я...