Адония
Шрифт:
Двое обитателей волшебного дома лежали у бревенчатой стены, на двух покрытых малиновым ковром оттоманках. У противоположной стены, возле устроенного в её центре камина, высился мольберт с только что законченными портретами Клак-оуна, Александрины, Босха и Эсперансы.
– Не представлял, что можно испытывать такой восхитительный восторг, – негромко проговорил Доминик, – создавая что-нибудь для тебя, любимая. Творить, чтобы тебе было хорошо. Чтобы тебе было интересно и радостно. О, как прекрасно говорить эти слова вслух для тебя, когда мы лежим на двух оттоманках у негромко потрескивающего огня в придуманном нами камине!
Между изголовий оттоманок стоял столик, и на нём желтела дощечка-подставка, а на ней утвердился железный судок. В судке был спрятан нагретый в огне камень, накрытый белой холстиной, и на холстине, – чтоб подольше не остывал, – чашечка горячего шоколада. Адония время от времени эту чашечку из судка вынимала.
– Изумительные у тебя получились портреты. Мне кажется, что они прекраснее живых лиц.
– Я скажу тебе, почему я не написал твой портрет. Это потому, что никогда, ни один портрет не сможет быть красивее твоего живого лица.
Адония с неуловимой улыбкой посмотрела в появившееся в её руке зеркало. Посмотрела, и улыбка исчезла.
– Доминик, – негромко сказала она. – А где шрамы?
– Хочется тебе вспоминать?
– Да.
– Ладно. Что шрамы? В могилке твоей остались. В Эрмшире.
– На Земле?
– На Земле.
– А мы сейчас с тобой где? И как это всё возможно? Мы где, Доминик?
Доминик отвёл взгляд от портретов. Улыбнулся Адонии.
– Один из тихих и ласковых небесных миров, созданный для нас теми, кто прошёл здесь значительно раньше. Место великого отдыха. Скоро мы поднимемся выше, и ты увидишь мир такого блаженства, о котором рассказать невозможно, а пока у нас есть возможность отдыхать от жестоких видений Земли. От памяти об этих видениях. Медленно и незаметно здесь освободится существо твоё от всего, что приходилось терпеть. Это очень важно, поскольку скоро ты встретишь такое блаженство, какое, кажется, не в силах вместить даже освобождённое и очищенное существо. Такое блаженство, что покажется – вот это она и есть, – любовь Бога.
– Ещё один мир? Ещё выше? Но как же это возможно?
– Ты помнишь Томаса, за которым вы следили, узнав, что он нашёл чёрный жемчуг?
– Помню. Какое всё-таки счастье, что та слежка оказалась напрасной.
– Да, счастье. Он сейчас купил замок недалеко от Бристоля, и у него много гостей. Сможешь увидеть?
Адония помолчала, пристально вглядываясь перед собой. Потом ответила:
– Да. Отчётливо вижу.
– Большая компания детей со счастливыми лицами. И русские моряки.
– Да.
– Кто-то подарил детям русскую матрёшку, и теперь она самая любимая игрушка у них.
– Вижу. Забавная. Много-много куколок, и все друг у дружки внутри.
– Случается иногда на земле человек, который прозревает в огромные и высокие дали. Но об откровении своём признаться не может. И не потому, что его немедленно назовут еретиком, а потому что никто не сможет понять. Но реальность огромной правды пылает у него в сердце, и требует обо всём рассказать. Тогда он, например, пишет Божественную комедию, чтобы показать людям миры искупления, как Алигьери. Или делает матрёшку, чтобы показать существование друг в друге большого количества разных миров.
– Вокруг Земли?
– И вне её, и внутри. Дети лучше взрослых помнят своё недавнее существование, поэтому и любовь к игрушке-подсказке у них неслучайна.
– А взрослые не помнят?
– Почти никто.
– Но почему? Ведь это так важно!
– Запечатана память. Результат давней победы великого демона, который живёт сейчас в сердце Земли. Как и то, что половина животного мира не может существовать, не пожирая собратьев, а вторая половина не может существовать, не убегая каждый день и не спасаясь.
– Это страшно, Доминик. Это страшно…
– Вот, – Доминик поднял перед собой стоящую на ладони матрёшку. – Земля – это средняя куколка. Все, что меньше, к серёдочке – миры тёмные, до самых жутких. Те, что над ней – миры светлые. Как ступеньки. Сейчас мы с тобою на первой.
– И больше не вернёмся на землю?
– Теперь уже нет. Мы же встретились.
– Это условие? Сколько же мы шли друг к другу там, на Земле?
Доминик приподнялся на оттоманке и опёрся о локоть.
– Помнишь строки, которые ты написала мне в Плимуте?
– Да, их я помню. – И Адония продекламировала:
«Невесомой звездойЯ лечу за тобой.Мы расстались в небесных мирах.В лучезарной далиДалеко от ЗемлиТы мечтал о земных городах.»– Теперь представь, что это песня. И вот к твоему первому куплету припев:
«Я ищу тебя тысячу лет.На пути моёмСлед упавших комет.На лице моёмСвет далёких планет.Я ищу тебя тысячу лет.»– Мы так долго не могли друг друга найти? И раз за разом начинали сначала?
– О, мы иногда до обидного легко проходили мимо друг друга.
– Но всё-таки встретились?
– Да. Всё-таки мы сумели.
– А отправились в это длинное путешествие отсюда, из лучезарных миров?
– Да, отсюда.
– Для чего столь тяжкое предприятие? Что же, нам было плохо тут?
– Для того, чтобы научиться всему, что мы умеем сегодня. Узнать родство, терпение, долг. Сострадание, радость, любовь. Для того, чтобы пройти путь, который пройдёт каждый живой человек, после которого неизбежно окажется здесь.
– Все-все однажды окажутся здесь?! И тот, кто сейчас грабит вдов, сажает невинных в тюрьму, совершает клятвопреступленье? Даже самый последний вор и убийца – неизбежно окажется здесь?
– Да, неизбежно. Каждый будет спасён.
4
Каждый будет спасён.