Адония
Шрифт:
– Оно изменится, – тихо ответил старик. – За то время, пока мы будем идти к Эрмширу, оно исцелится и расцветёт. Я-то вижу, как уже сейчас блеснул взгляд Джона, когда он принёс вот эту воду и вот это зеркало… В Эрмшир вы прибудете воплощеньем соблазна.
Он встал и шагнул к двери. Оглянулся. Виновато развёл руками.
– Вот почему, юная мисс, Эрмшир уже много веков табуирован [15] для пребывания на нём женщин. Извините. В любой порт невоюющей в данное время страны. Или в Новый Свет, в Америку. Только не в Эрмшир. Извините.
15
Табу – безусловный запрет на что-либо.
Он вздохнул. Изменившимся, деловитым тоном добавил:
– Ещё на минуту отложите ваш туалет. Я вижу, Джон не принёс полотенца. Одну минуту.
И вышел.
Адония сидела, уставившись перед собой невидящим взглядом. Затем, взяв в руку зеркало, прошептала:
– Значит, моё лицо станет воплощеньем соблазна?
Она с силой ударила зеркало о край бочонка. Наклонившись, отыскала наощупь крупный осколок. Выпрямившись, хрипло сказала:
– Не станет!
И злым, полным силы движением вскинула осколок к лицу. Собачонка, заскулив, спрыгнула, спряталась под кровать.
Спустя минуту за дверью раздались шаги и, постучав, вошёл неумолимый старик. Перешагнув порожек, он выронил полотенце и отчаянно закричал:
– О Господи!! Что ты наделала, девочка?!
Он бросился к Адонии, подцепил снизу залитый кровью подбородок и, приподняв, развернул голову девушки к окну.
– Глаза! Глаза-то хоть целы?!
Он бросил взгляд на лежащее возле порога полотенце, быстро повернулся к соседней кровати и, содрав с него одеяло, скомкал и прижал к лицу Адонии простыню.
– Джо-о-он!! – что было сил закричал он и, всхлипнув, умолк.
В коридоре послышался частый тяжёлый топот. В каютку ввалился матрос – и замер.
– Быстро, горячей воды, – выдавил старик, – и травника. Лекарский ларец пусть захватит!
– Что? – глухо сказала из-под простыни Адония. – Теперь оно не вызывает соблазна?
– Зачем же, зачем! – плакал над нею старик. – Моя вина, моя вина. Не прочувствовал! Мэа кульпа [16] …
– Почтенный…
16
Mea culpa – моя вина (лат.)
– Не говори ничего! – воскликнул старик. – Ты ведь и губы разрезала! Мой грех, мой…
– Индульгенция [17] …
– Молчи, умоляю! Ну где этот травник?!
Спустя час Адония лежала на своей постели, прижимая к боку поскуливающую собаку. Белое, замотанное, лишь с небольшой щелью рта лицо её было похоже на свежеизготовленную маску мумии.
– Моя вина, – раскачиваясь, негромко тянул сидящий напротив старик. – Не прочувствовал, насколько для тебя это важно. И ещё – я скрыл, что в Эрмшире была уже женщина. Однажды двое, юноша и девушка, спаслись после шторма. Мы отвели им один маленький островок на окраине архипелага, и никто из монахов их не навещал. Снабдили лишь всем необходимым, и юноша сам заботился о поддержании жизни. Я скрыл это, когда приводил аргументы на твою просьбу. Моя вина…
17
Индульгенция – выданное церковью отпущение грехов.
– Индульгенция, – едва слышно произнесла Адония.
– Что-что? – старик быстро наклонился к ней.
– Я отпускаю вам этот грех, – медленно пояснила мумия, – в обмен на согласие доставить меня в Эрмшир. Я там должна провести остаток дней. Среди людей мне не место.
– Какой торг, – махнул рукой старик, – может быть в такую минуту! Безусловно, доставим.
Он бережно взял в свои руки руку Адонии, легко сжал.
– Глупый, – сокрушённо прошептал он, – глупый старик! Считал уже, что до конца своей жизни никогда не совершу ничего грешного. А ведь знал, что не всё в этом мире так просто, как кажется.
Прибытие
Море – великий лекарь. Прошёл месяц, и раны на лице полностью затянулись. Адония избегала смотреть в зеркало, но, умываясь, всё же чувствовала, как ладони скользят по безобразным, неровным рубцам. Она понимала, для чего совершила этот страшный поступок. Понимала и неизбежность и закономерность выбранного пути. И всё же, чувствуя липкую гладкость свежих шрамов, осознавая, что эти шрамы суждено носить всю оставшуюся жизнь – она непроизвольно вздрагивала. «Зачем, кто скажет мне, зачем отец поехал на чужое поле ловить чужих зайцев? Какая злая судьба.»
Пришёл день, когда путешествие завершилось.
– Даже странно, – с явным облегчением в голосе проговорил старик, – добрались спокойно и быстро. Ни разу не встретили пиратское судно.
Он стоял на баке почтового клипера, Адония сидела рядом с ним на поднятом на палубу стуле. Оба смотрели на темнеющую впереди громаду скалистого острова.
– Я знаю, – откликнулась девушка, – что пираты не пускают ко дну почтовые парусники. Потому, что благодаря почте в море выходят купцы. Но если они захотят осмотреть судно – не везёт ли оно чьё-нибудь золото?
– Как правило, они и осматривают. Поэтому мы намеренно не возим ничего ценного.
– Как же в таких случаях от них скрываются те, кого вы везёте в окованных железом каютах, там, в трюме?
– О, это просто. Едва лишь на горизонте появляется «Чёрный Роджер», в трюм относят вино с сильным снотворным. Не было случая, чтобы кто-нибудь из перевозимых «гостей» отказался от вина. На время посещения пиратами судна уснувших кладут среди отдыхающих матросов. Потом уносят назад, в… как бы это назвать… арестантскую.
«Арестантскую». Холодок прошёл между лопаток, и Адония непроизвольно повела плечами. Вот он, страшный, никому неведомый остров, на котором ей предстоит завершить свою жизнь. Ей, полной сил, надежд, мечтаний. «Как могла я совершить столько злого? Как могли со мной сделать то, что сделали? Сколько лет мне здесь умирать? Шестьдесят? Семьдесят?»
Адония порывисто встала. Всматриваясь в приближающуюся землю, произнесла:
– Может быть, тем, кто на острове, не говорить о том, что прибыла женщина? Или объявить меня мужчиной и сразу укрыть на уединённом островке?