Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
– Что я тут говорила? – пробормотала она. – У меня, наверное, лихорадка. Простите меня, господин граф.
– Это вам надо меня простить, дитя мое, – отвечал Юлиус сурово и печально, но спокойно. – Вы не сказали ничего, за что могли бы краснеть. Ваша единственная ошибка, что вы не были искренней и слишком мало мне доверяли.
– Но что же я, наконец, сказала? – снова с беспокойством спросила Фредерика.
– Госпожа Трихтер, – прервал Самуил, – если вы будете нужны госпоже графине, вам позвонят.
Компаньонка вышла.
С минуту продолжалось нестерпимое молчание, которое всем показалось
Положение и в самом деле престранное, ведь эта чистая, целомудренная Фредерика оказалась перед лицом сразу трех мужчин, и каждому из них она принадлежала: во власть Юлиуса ее отдавали законы брака, с Самуилом ее связывала клятва, с Лотарио – сердечные узы.
Кому же заговорить первым, кто ответит на этот вопрос Фредерики, вопрос, которого она сама уже не посмела бы повторить: «Что же я сказала?»
Наконец Юлиус с печальной улыбкой положил руку на голову Фредерике – жест был совершенно отеческий – и мягко произнес:
– Дитя мое, вы любите Лотарио.
Фредерика вздрогнула. Но тотчас она гордо вскинула голову:
– Господин граф, даже когда я еще не носила вашего имени, ни сам господин Лотарио, ни кто бы то ни было другой не имел бы права утверждать, что заметил во мне какие-либо признаки этой любви. Я не допускаю, – продолжала она, с вызовом глядя на Лотарио спокойными блестящими глазами, – чтобы кто-либо считал возможным, говоря как бы от моего имени, приписывать мне чувства, которых я никогда не проявляла.
Лотарио горестным жестом словно бы отмел подобные подозрения.
– Не знаю, – продолжала Фредерика, – какие бессмысленные слова могли вырваться у меня сейчас, когда я лишилась сознания, но нельзя обращать внимание на то, что женщина может сказать под влиянием лихорадки, и никто не вправе обвинять меня в том, что я люблю господина Лотарио.
– Никто, кроме меня, моя девочка, но я вас и не виню. Во всем этом я могу обвинить только собственную слепоту и ваше молчание. Мне бы вовремя подумать о том, что в доме, где есть молодой человек и умирающий, взять вас в жены следовало не второму, а первому. Ваша манера держаться друг с другом, явная холодность с вашей стороны, его отъезд – короче, все то, что, наверное, должно было открыть мне глаза, затуманило их. Сейчас уже поздно предотвратить зло, но, возможно, у нас будет время его исправить.
Самуил с тревогой посмотрел на Юлиуса. У Лотарио вырвалось:
– Что вы хотите этим сказать?
Юлиус повернулся к Фредерике.
– Мое дорогое дитя, – сказал он, – вон там на столе письмо, которое Лотарио написал мне из Берлина. В нем он признается, что любит вас, и умоляет меня попросить у Самуила вашей руки.
Лотарио хотел было вмешаться, но граф фон Эбербах остановил его:
– Постой, сейчас и ты сможешь сказать.
Затем он продолжал:
– По недоразумению, причина которого, быть может, выяснится позже, это письмо мне вручили лишь тогда, когда у меня уже не было времени исполнить просьбу, которая в нем заключалась. Но ничего! Теперь, Фредерика, ваша судьба зависит уже не от Самуила, а от меня; никому, кроме меня, не подобает располагать вами. Ныне я повторяю вам то, что уже говорил прежде: этот брак превращает меня в вашего отца. Стало быть, это мое дело дать ответ Лотарио, просящего руки
Лотарио и Фредерика, насилу удержавшись, чтобы не вскрикнуть, застыли в ожидании, что граф фон Эбербах вразумительно объяснит свои слова.
Что до Самуила, то на его лице, словно отлитом из бронзы, не дрогнул ни один мускул.
– Я отдаю Лотарио руку Фредерики, – повторил Юлиус, – поскольку я женился на ней только затем, чтобы сделать ее счастливой, и не хочу, чтобы мои благие намерения принесли ей страдания.
– О сударь!.. – прошептала Фредерика.
– Не говорите «нет», – оборвал ее граф. – Вы же любите Лотарио.
– Я этого не говорила, сударь.
– Что лишь еще больше подтверждает мою уверенность. Вы не говорили этого, но ваш обморок при одном его имени, ваша радость при виде его и особенно ваша лихорадка все сказали за вас. Не противьтесь: как дочь и как супруга вы вдвойне обязаны мне повиноваться, я же приказываю вам быть счастливой.
К несчастью, существует препятствие, которого мы с вами не в силах преодолеть; придется вам подождать несколько недель. Но будьте покойны. Когда я умолял вас помочь мне перенести последние дни моей агонии, я вам обещал, что не замедлю умереть. Свое слово я сдержу.
– Милый мой дядюшка! – вскричал Лотарио. – Мы хотим, чтобы вы жили.
– Когда меня положат в могилу, – продолжал Юлиус, – вы поженитесь. Я только что переписал мое завещание таким образом, чтобы заставить вас принадлежать друг другу. С этой минуты, дети мои, считайте, что ваш отец обручил вас. Фредерика, я отдаю его вам в мужья; Лотарио, я тебе отдаю ее в жены. В ожидании того дня, когда вы сможете пожениться, будьте друг другу женихом и невестой, которые любят и не таят своего чувства. Уверенные в будущем, вы сумеете без труда вытерпеть настоящее. Вы будете видеться каждый день, и всякое мгновение станет для вас благословенным, ибо вы будете знать, что оно вас приближает к вожделенному часу. Ну вот, все и устроилось. Вы довольны?
– О, мой дорогой дядя! – вскричал Лотарио со слезами на глазах.
Но Фредерика хранила молчание. Она смотрела на Самуила, недвижного как статуя.
– А вы, Фредерика, – повернулся к ней Юлиус, – вы ничего не скажете?
– Господин граф, – медленно произнесла девушка, – поверьте, я глубоко тронута вашим великодушием, таким благородным, исполненным душевной нежности, но не в моей власти принять его.
Лотарио побледнел.
– Почему же? – спросил граф фон Эбербах.
– Если бы даже, – продолжала Фредерика, – я питала к господину Лотарио те чувства, которые вы предполагаете, это бы ничего не изменило. Я не свободна.
– Но у вас же есть мое согласие, – сказал Юлиус.
– Здесь потребовалось бы согласие еще одного человека, – сказала она.
– Чье же?
– Моего второго отца, господина Самуила Гельба.
– Теперь вы принадлежите только мне, – возразил Юлиус.
– Сегодня вам, вчера ему. И не только из-за прошлого, из-за тех забот, которых он не жалел для меня, бедного брошенного ребенка, не знавшего ни отца, ни матери, для нищей, невежественной девчонки, не имевшей ни крова, ни куска хлеба. Но я принадлежу Самуилу Гельбу еще и потому, что дала ему слово.