Адская бездна. Бог располагает

Дюма-отец Александр

– В шесть.

– Отлично! Вы вполне успеете, если отправитесь в пять. Стало быть, у нас три часа на размышление и передышку. В эти три часа можете делать все, что вам вздумается. Можете меня покинуть, выйти на улицу, прогуляться, повидаться с приятелями, заняться своими делами, притом без тревог и волнений, совершенно так, как если бы ровным счетом ничего не случилось. Ах, будьте уверены, что из нас двоих вовсе не вам надлежит трепетать, страдать, сомневаться. Но все это не важно! Этот час должен был однажды наступить, и вот он пробил.

– Час чего? – спросил Лотарио, совершенно сбитый с толку.

– Скоро

узнаете. А теперь идите, прогуляйтесь на солнышке. Я все это время буду думать, размышлять, а главное, молиться. В пять возвращайтесь сюда, и вы узнаете, какое я приняла решение. Но будьте абсолютно спокойны: с этой минуты вам ничто более не угрожает.

– О сударыня! – пробормотал Лотарио, не зная, стоит ли этому верить.

– Ах, да! – продолжала она. – Я полагаю, нет нужды предупреждать вас, что из числа друзей, которых вы можете повидать, господин Самуил Гельб исключается. Вы и так уже совершили огромную неосторожность, отправившись в Менильмонтан. К счастью, вы его не застали. Не возвращайтесь в посольство: ваша записка может привести его туда, и он, чего доброго, даст вам какой-нибудь коварный совет, который все испортит. Вы дадите мне слово, не правда ли, что не пойдете к нему и сделаете все возможное, чтобы избежать встречи с ним?

– Клянусь вам.

– Хорошо. А теперь идите. Простимся до пяти. Будьте точны.

– Итак, до пяти.

Лотарио вышел от Олимпии невольно успокоенный. Ее уверенность в конце концов передалась ему.

Когда часы били пять, он поднимался по лестнице особняка Олимпии.

Он нашел ее суровой и печальной.

И он тотчас опять начал беспокоиться. Олимпия заметила, какое впечатление она произвела на него, и заставила себя улыбнуться:

– Не бойтесь. Вы спасены. Меня, знаете ли, тревожит совсем не ваша будущность.

– Стало быть, ваша? – спросил он.

Она не ответила.

– Вас там внизу ждет экипаж? – осведомилась она, вставая.

– Да.

– Хорошо. Едемте.

– Вы поедете со мной? – спросил он удивленно.

– Да, мы отправимся вместе. Какое неудобство вы усматриваете в этом?

– Но я же еду на встречу с графом, – отвечал он.

– Что ж! Граф найдет там не вас, а меня.

– Это невозможно! – закричал Лотарио.

– Почему невозможно?

– Потому что все будет выглядеть так, будто я бежал, струсил и послал вместо себя женщину, чтобы смягчить гнев своего противника; потому что граф станет презирать меня, потому что я буду обесчещен! Нет, это немыслимо!

– Вы опасаетесь за свою честь? – спросила Олимпия. – О вашей чести я забочусь еще больше, чем вы. Послушайте, Лотарио. Я говорю серьезно. Да будет вам известно, что я знала вашу мать. Так вот, сейчас я говорю с вами от ее имени. Ее памятью я клянусь вам, что исполнение моего плана не подвергнет вашу честь ни малейшему риску. Теперь вы мне верите?

– Сударыня… – пробормотал Лотарио, страдая и колеблясь.

– К тому же, – продолжала она, – вы ведь тоже там будете. Вы подождете в карете, в нескольких шагах от того места, где я буду говорить с графом фон Эбербахом. Если после того, что я ему скажу, граф не бросится вам на шею и не будет благодарить вас, вы будете вольны предстать перед ним и завершить дело так, как того потребует ваша честь. Полагаю, при таких условиях у вас не останется причин препятствовать мне поехать с вами?

– Сударыня,

сударыня, в этом деле недопустимы женские уловки и хитрости. Вы не опорочите меня, спасая? Сударыня, поклянитесь мне всем, что вам дорого в этом мире, что если вам не удастся умиротворить графа, я всегда смогу грудью встретить его гнев?

– Да, именно так, Лотарио: клянусь всем, что дорого мне в этом мире.

Лотарио все еще колебался.

– Что ж, поедем, – проговорил он словно бы с сожалением. – Для сомнения требуются часы, а мы располагаем всего лишь минутами.

Они сели в карету и во весь опор помчались в сторону Сен-Дени.

Но по дороге в гордом юноше снова взыграла щепетильность. Посылать вместо себя женщину в деле, которое должно решаться между мужчинами, – было в этом нечто такое, что внушало его натуре неодолимое отвращение.

– Мое милое дитя, – сказала ему Олимпия, – вы упускаете из виду, насколько необычны обстоятельства, с которыми мы столкнулись. Увы, положение, в котором мы все оказались, еще более исключительное, чем вы можете вообразить. Сейчас совсем не время для того, чтобы колебаться, поддаваясь заурядной чувствительности. Здесь речь идет о событиях и невзгодах, единственных в своем роде, извольте это понять. Вспомните, сколько раз вы уже упускали свое счастье из-за недостатка доверия. Если бы вы нам рассказали – графу фон Эбербаху или мне – о своей любви к Фредерике, сейчас она уже была бы вашей женой и ни одно из этих зловещих событий не случилось бы с вами. Не повторяйте вечно одну и ту же ошибку. Во имя нашего общего счастья доверьтесь мне.

– Да, – сказал Лотарио, – но есть такие обстоятельства, которые важнее всех доводов рассудка: граф фон Эбербах назначил мне встречу, а теперь он подумает, что я на нее не явился.

– Не подумает, – возразила певица. – Я сразу скажу ему, что вы здесь, совсем рядом и в полном его распоряжении.

– Вы правда начнете с того, что скажете ему это, не так ли? Вы готовы это повторить, вы мне еще раз в этом поклянетесь?

– Клянусь. Ох, мальчик мой, дитя мое, знайте, что в эту минуту ваше счастье и ваша честь – единственный смысл моей жизни.

Они выехали на мост.

– Вот и добрались, – сказала Олимпия. – Где место вашей встречи?

– Надо повернуть налево, – пробормотал Лотарио, совершенно подавленный. – И идти еще десять минут. До тополиной рощицы.

– Хорошо.

Она постучала в переднее оконце, давая кучеру знак остановиться, а потом сказала Лотарио:

– Вы останетесь в карете. А я пойду дальше пешком.

И, не давая Лотарио времени на размышление и на повторение его возражений, Олимпия вышла из кареты и сама приказала вознице проехать направо, шагов на сто от моста, там остановиться и подождать.

– Добрых вам надежд! – крикнула она Лотарио и, верно, себе самой.

Лотарио приткнулся в углу кареты, растерянный, в изнеможении, закрыв лицо руками.

Что касается Олимпии, то она зашагала берегом Сены.

День клонился к закату. В косых лучах заходящего солнца вода переливалась тем ярким и вместе сумрачным блеском, что присущ последним минутам борьбы между днем и ночью.

В теплом воздухе уже пробегали дуновения вечерней прохлады. Трясогузки, не испуганные, но потревоженные приближением Олимпии, вспархивали на ее пути и, поднявшись в воздух, тут же опускались на землю чуть подальше.