Адское пламя (Комментарий к неизданной Антологии)
Шрифт:
А алюминиевые сны Веры Павловной?
Какой протопоп, даже самый неистовый, мог о таком мечтать?
Удивительно читать в Литературной Энциклопедии о том, что «М. Булгаков вошел в литературу с сознанием гибели своего класса и необходимости приспособления к новой жизни. Принял победу народа не с радостью, а с великой болью покорности».
А как, собственно, он должен был входить в литературу? Разве Михаила Булгакова, человека мягкого и интеллигентного, не должна была ужаснуть буря гражданской войны? Уж он-то видел на деле последствия известных слов Г. Плеханова: «Русская история еще не смолола той муки, из которой будет со временем испечен пшеничный каравай социализма».
Впрочем, в цитировавшейся
В жанре сатиры…
Странно…
В том же самом году в «Литературной газете» критик В. Блюм прямо указывал: «Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.»
Ни больше, ни меньше.
Представляю себе выражение на лице В. Блюма, вчитывающегося в монолог профессора Преображенского (М. Булгаков, «Собачье сердце»): «Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: раз социальная революция – не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса сказано, что 2-й подъезд Калабуховского дома на Пречистенке следует забить досками и ходить кругом через черный двор?»
«Всякий сатирик в СССР посягает на советский строй».
Чайхана под платанами.
Брожение умов.
1985-й год.
Жара.
«Смоленск горит весь…»
Разумеется, эти строки М. Булгакова должны были войти в Антологию.
«Артиллерия обстреливает можайский лес по квадратам, громя залежи крокодильих яиц, разложенных во всех сырых оврагах… Эскадрилья аэропланов под Вязьмою действовала весьма удачно, залив газом почти весь уезд, но жертвы человеческие в этих пространствах неисчислимы из-за того, что население, вместо того чтобы покидать уезды в порядке правильной эвакуации, благодаря панике металось разрозненными группами… Отдельная кавказская кавалерийская дивизия в можайском направлении блистательно выиграла бой со страусовыми стаями, перерубив их всех и уничтожив гигантские кладки страусовых яиц… Сообщалось от правительства, что в случае, если гадов не удастся задержать в 200-верстной зоне от столицы, она будет эвакуирована в полном порядке…»
Чайхана под платанами.
Неумолчный шум Алайского рынка.
Ну да, Михаил Булгаков… А Александр Чаянов?
Как будет выглядеть Антология без Александра Васильевича Чаянова?
Как понять развитие советской фантастики без его утонченных повестей?
Жена замечательного писателя и крупного ученого, погибшего в сталинских лагерях (вот еще одна весьма эффективная лаборатория по созданию Нового человека), вспоминала: «Его забрали 21 июля 1930 года на работе в тот момент, когда он подготовлял материал Зернотреста к XV Партсъезду. О том, что происходило в тюрьме я могу рассказать только с его слов. Ему было предъявлено обвинение в принадлежности к «трудовой крестьянской партии», о которой он не имел ни малейшего понятия. Так он и говорил, пока за допросы не принялся Агранов. Допросы вначале были очень мягкие, «дружественные», иезуитские. Агранов приносил книги из своей библиотеки, потом просил меня передать ему книги из дома, говоря мне, что Чаянов не может жить без книг, разрешил продовольственные передачи и свидания, а потом, когда я уходила, он, пользуясь духовным потрясением Чаянова, тут же устраивал ему очередной допрос. Принимая «расположение» Агранова к нему за чистую монету, Чаянов дружески объяснял ему, что ни к какой партии он не принадлежал, никаких контрреволюционных действий не предпринимал. Тогда Агранов начал ему показывать одно за другим
Все советские Антологии следует снабжать подобными комментариями.
В 30-е годы, когда власть, наконец, утвердилась, процесс создания Нового человека пошел самым полным ходом. Стали фантастически переплетаться, смешиваться судьбы авторов и их героев. Сейчас можно лишь представить, с каким странным, наверное, чувством вчитывался Михаил Булгаков в страницы повести А.В. Чаянова «Венедиктов, или Достопамятные события жизни моей» (в подзаголовке: «Романтическая повесть, написанная ботаником Х., иллюстрированная фитопатологом У.»
«Как я могу отблагодарить тебя, Булгаков! – сказал Петр Петрович, протягивая мне бокал. – Сам Гавриил не мог бы принести мне вести более радостной, чем ты! Эх! если бы ты мог что-нибудь понимать, Булгаков!»
И далее: «…все более хмелея, повторял ежеминутно: «Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков!»
И далее: «…Я – царь! А ты червь предо мною, Булгаков! Плачь, говорю тебе!»
И еще далее: «Смейся, рабская душа!»
И, наконец, уже совсем пронизанное тоской: «Беспредельна власть моя, Булгаков, и беспредельна тоска моя; чем больше власти, тем больше тоски».
Именно «Венедиктов» должен был украсить Антологию, а вовсе не фантастическое «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии».
Эх, если бы ты что-нибудь понимал, Булгаков!
«Не могу же я пойти к самому Ленину и спрашивать: дорогой товарищ, объясните мне все окончательно, – писала в рассказе «Мои преступления» нежнейшая, изысканнейшая, загадочная, неоцененная Наталья Бромлей. – А кому я могу довериться, будучи плохого происхождения и с малых лет не доверяя людям? Я нахожу, что большинство людей ниже этих событий, и остаюсь в стороне и занимаюсь строительством в тесном масштабе».
Или повесть «Потомок Гаргантюа».
В некую страну, в которой только вот только что произошло восстание, приходит кентавр по имени Либлинг Тейфельспферд. Железнодорожные сторожки, мосты, вагоны, баржи с бойницами, зубные щетки и телефоны – знакомый читателям, и в то же время совершенно невероятный мир, до предела заполненный страстями. Читая повесть Натальи Бромлей, невольно вспоминаешь рассуждения горьковской героини: «Сидишь и думаешь: как невероятно скупы, глупы и расплывчаты реальные люди и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их…»
Поэзией, лирикой, горечью полны повести и рассказы Натальи Бромлей.
«Он кричал так, что над скулами его образовались провалы, рот разодрался, щеки нависли тряпичными складками, а глаза погасли. Таковы были во все времена лица наемных крикунов и добровольных глашатаев лжи…»
От героев Натальи Бромлей падает густая тень.
Они не флатландцы. Они во плоти, они слышат и видят.
Они орут, они вторгаются в ломающий их души мир. «Так кто же здесь хотел свободы и когда?» – спрашивает, например, кентавр Либлинг, потрясенный человеческим предательством. И его жестокая возлюбленная спокойно отвечает: «Никто и никогда. Хотели хлеба и покоя. Все обман».