Адвокат революции
Шрифт:
– Цифры можно считать достоверными?
– По суду прошло сорок два трупа, из которых еврейского населения – тридцать восемь. У всех убитых найдены были повреждения, причиненные тяжелыми тупыми орудиями: дубинами, камнями, лопатами, у некоторых же острым топором. Многие из несчастных, которые остались в живых, были тяжело изувечены, женщин зверски насиловали на глазах у мужей…
– Огнестрельные раны? – над чем-то задумался председатель земской управы.
– Нет, таковых предварительным следствием обнаружено не было. Хотя в обвинительном акте указывалось, что евреи якобы стреляли в погромщиков из револьверов и ружей.
– И никого из них не привлекли
– Ни единого человека. Потому что это такой же бред прокуратуры, как и утверждение, что некие лица плескали в погромщиков из окон концентрированной серной кислотой.
– А сколько же всего народу проходило по делу? – поинтересовался Виктор Андреевич.
– Поначалу – свыше восьмисот человек, но суду оказалось предано меньше. Почти две с половиной сотни были освобождены от следствия и суда по недоказанности обвинения, многие получили судебные решения за мелкое хулиганство. В сущности, подследственных с серьезными обвинениями привлекли всего около сотни, однако из них только тридцать шесть обвинялись в убийствах и насилиях.
– А по окончательному приговору – сколько из них осуждено?
– Осуждены к тюрьме и каторге двадцать пять человек, остальные оправданы.
– Включая, насколько я слышал, и вашего подзащитного?
– Совершенно верно, – вздохнул присяжный поверенный. За дальним столиком все та же компания передовой молодежи принялась самозабвенно, на весь зал кондитерской, торговаться с официантом по поводу счета за чай и пирожные.
– На чем вы строили защиту, Владимир Анатольевич? – скорее из вежливости, чем из профессионального интереса, спросил земский деятель, в прошлом юрист.
– Не важно, – поморщился Жданов. – Намного важнее, милейший мой Виктор Андреевич, что уже в ходе судебного следствия появились вполне обоснованные подозрения, будто погром в Кишиневе был подготовлен и организован непосредственно Охранным отделением в лице ротмистра барона Левендаля. В ином случае отчего это будущие активные погромщики вдруг заволновались и как по команде стали собираться вместе? Неужели стихийно, и никто им заранее не указал ни времени, ни места, ни цели сбора? Во всяком случае, все это явно готовилось заранее, изо дня в день, на виду у губернатора, у жандармов, у местной полиции…
Кажется, молодежь все же наскребла по карманам какую-то мелочь и заплатила по счету. Во всяком случае обе девицы в сопровождении своих кавалеров вышли из-за стола, чтобы гордо проследовать к выходу. Остающихся в зале посетителей, включая Жданова и его собеседника, они не удостоили даже прощального взгляда.
Присяжный поверенный между тем продолжал:
– Адвокаты, участвовавшие в судебном процессе, не согласились ни с выводами и содержанием обвинительного акта, ни с решением суда. Они считали, что основные подстрекатели и участники погрома так и не были привлечены к суду, а количество осужденных не соответствовало масштабам преступления. Они требовали назвать виновниками погрома высокопоставленных царских чиновников, которые либо бездействовали, либо открыто помогали погромщикам. Потому что такая дьявольская затея, как погром, никогда не имела бы места, если бы она не была задумана в Департаменте полиции и не выполнялась по приказу оттуда.
– Ну, на это при нашем самодержавном режиме надеяться просто наивно, – покачал головой Виктор Андреевич.
– В конце концов из всех чиновников от должности отказался только губернатор. И, конечно же, господин прокурор нашел все обвинения против жандарма Левендаля несостоятельными, а про явного провокатора Крушевана и вовсе не
– Значит, и вы все-таки допускаете, что к организации погрома было прямо причастно правительство?
– Нет, пожалуй. – Прежде чем ответить на этот вопрос, Владимир Анатольевич выдержал довольно длительную паузу. – Во всяком случае в ходе судебного следствия этому не было обнаружено прямых доказательств. Поэтому я лично полагаю, что речь должна идти скорее о наступившем параличе существующей власти, о ее политическом безволии. О постыдной недееспособности самодержавия защитить своих подданных. Вины правительства вполне достаточно уже и в том, что оно не справилось вовремя.
– Ну, мой друг, вам, конечно, должно быть виднее.
Жданов сразу почувствовал некоторое отчуждение в голосе собеседника и поторопился продолжить:
Знаете, дорогой мой Виктор Андреевич, я ведь ничуть не жалею, что принял участие в этом процессе. Я столько понял для себя про наше российское правосудие, я познакомился с такими адвокатами… Гольдштейн, Зарудный, Кальманович, сам Карабчевский, Сахаров – это же выдающиеся судебные ораторы, цвет адвокатского сословия, люди высочайшей профессиональной культуры. Это подлинные защитники правды и справедливости! Как вы сами, наверное, понимаете, они натолкнулись на такие трудности со стороны суда, которые лишали их почти всякой возможности свободно и по совести защищать интересы своих клиентов. Но, тем не менее, эти люди выстояли до конца, и никто не осмелится упрекнуть их в обратном…
Всего несколько дней назад по Неве прошел последний, запоздалый лед из ладожского озера.
«Минута, когда заключенный увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был – получил ли воспитание или погружен во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение, вид этих стен, гробовое молчание – смущает и поражает ужасом. Если заключенный энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закален, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы…»
Владимир Анатольевич поправил поднятый воротник пальто и перевернул страницу.
«…Если заключенный – существо слабое, малодушное, то он повинуется, но незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым; скоро он начинает отказываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остается неподвижным долгие часы на своем табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нем форму эротическую или религиозную, веселую или печальную. Все это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия».