Афган
Шрифт:
Из палатки доносились стоны, бормотания, крик. Сашка зажал уши и зажмурил глаза. Солдат бросил окурок в кучу и продолжал:
– Скоро уберем. Вот рейды закончатся, мужики вернутся – закопают. Собаки бродячие прибегают, по всему городку мослы растаскивают, а часовые по ним из автоматов лупят. Сашка поднялся и побрел на ватных ногах к своей палатке...
В начале коридора мелькнула Таня и прошла в ординаторскую. Сашка пошел за нею, на ходу одергивая по-нелепому короткую госпитальную пижаму. Пока он шел по длинному глиняному полу, в ординаторскую кто-то зашел. Сашка подошел к неплотно закрытой двери и остановился, услышав знакомый наглый голос прапорщика Веревкина:
– Танюша, ну ладно, что ты такая недотрога.
Сашка оцепенел. Таня за дверью крикнула:
– Уйди отсюда, гад! Пошел вон...
– Да не будь ты дурой. Скоро ведь в Союз. Шмоток хоть наберешь, а то ходишь в своих задрипанных джинсах, – басил прапорщик. – Сколько тебе, месяц-два осталось? А ты все на одну зарплату. Ты посмотри на баб умных: и чеки есть, и «афошки», и мужик под боком, не один, так другой.
Сашка толкнул дверь, она бесшумно открылась. Таня отвернулась от Веревкина, считая разговор оконченным, и наклонилась над столом с инструментами. Прапорщик шагнул вперед, схватил Таню руками за бедра и прижал ее к себе, пытаясь губами приникнуть к ее шее. Таня вырывалась, забилась в его грубых руках, а Веревкин похотливо ржал, одной рукой крепко обхватив Таню за талию, а другой тискал ее грудь. Таня дотянулась рукой до инструментария и, схватив скальпель, попыталась полоснуть Веревкина по ненавистным рукам, но тот, засопев и отяжелев, легко отстранил ее руку и уже рвал с Тани халат, обнажая ее тело. Сашка ринулся к прапорщику, схватил его за плечо и, развернув лицом к себе, врезал боковым ударом в челюсть, а коленом ударил в пах. Все произошло мгновенно. Таня, ничего не успев понять, по инерции, когда Сашка разворачивал Веревкина к себе, резанула прапорщика скальпелем по груди. Веревкин хрюкнул и осел на пол. Теперь он валялся на полу, идиотски вылупив глаза, синея и хрипя от боли. Его китель набухал полоской крови.
– Сука, убила, – вдруг завопил он, потом, ощупав себя и убедившись, что жить будет, перевел взгляд на Сашку. – A ты, старлей, сгинешь, падла, в рейдах.
Он встал на колени, потом тяжело поднялся на ноги и вперевалку пошел из комнаты, у двери обернулся, грязно выматерился и ушел, сильно хлопнув дверью.
Таня плакала, тщетно пытаясь запахнуться разодранным халатом.
Сашка не знал, что делать, потом увидел на гвозде, вбитом в стену, чью-то шинель с майорскими погонами, снял ее и набросил Тане на плечи. Она села на стул, не прекращая плакать, и сквозь слезы заговорила:
– Ну зачем? Почему так? Да сколько же вас, мужиков, через наш госпиталь прошло. Привезут – труп трупом, отмоют, прооперируют, лежит недвижимый, зовет: «Мама, мама», а потом оклемается и все: уже баба ему, а не мама нужна.
Сашка виновато молчал. Таня уcпокаивалась, всхлипывая и по-детски шмыгая носом:
– Не все, конечно. Это я так, сгоряча. Ты, например, совсем другой... Ладно, садись, Саша, чай попьем до обхода.
Сашка сел за маленький круглый столик. Таня застегнула шинель, налила по стаканам-мензуркам чай из термоса. Они долго сидели, пили крепкий чай. Время от времени Таня замолкала, переживая случившееся, а Сашка вспоминал все смешное, что знал, пытаясь отвлечь Таню.
На следующий день Сашку выписали. Он каждый день выкраивал время, чтобы увидеться с Таней, хотя бы пять-десять минут. Привыкли они друг к другу. Сашка чувствовал, что не только он, но и Таня ждет этих встреч.
Теперь его жизнь стала более полной. Он знал, что делать в свободные минуты. Написал родителям, что у него есть невеста, хотя разговора с Таней об этом не было.
А Веревкин не спал. Он обо всём рассказал своему дружку майору Стефанчуку – начальнику строевой службы полка, и тот пообещал прапорщику помочь отомстить за обиду.
Был февраль, снежно-дождливый, ветрено-промозглый, сырой и мерзкий. Сашкина группа постоянно таскалась в горы, по «зеленке», выматываясь до предела. Возвращались в батальон полутрупами в раздрыстанных сапогах, в промокших бушлатах и шапках. Валились замертво на кровати и засыпали, не дожидаясь ужина. Сашка все равно успевал заскочить к Тане, поцеловать ее, поговорить, и убегал в часть, где его неизменно ждала новость – завтра выход.
Так прошел месяц. Духи не особенно активизировались, замерзая в горах, тайно спускались в кишлаки, забирали продовольствие, резали всех и сжигали все дотла, забирали несколько женщин и молодых парней и уходили назад в пещеры, стараясь не наткнуться на шурави.
Однажды Сашкина группа была в засаде у одного из мелких кишлаков. На мартовском солнце парили бушлаты, оттаивали промерзшие за зиму солдаты. Просидели, прождали сутки, но все зря: видать, подвела разведка, и пошли обратно. Горы уже зеленели первой сочной травой, мягко, обманчиво скрывающей острые очертания скальных зубов. Воздух, прохладно-мягкий, успокаивал, кружил голову. Сашка понимал, что люди расслаблены, и изредка покрикивал, заставляя держать дистанцию, не кучковаться. Они поднялись на последний холм, и перед ними раскинулась целая долина тюльпанов ярко-ярко-красных. А вчера здесь их еще не было. Шли через поле очарованные, стараясь не наступать на экономно-плотные коробочки цветов. Когда дошли до края, Сашка спохватился, нарвал букет, стянул с головы каску, положил в нее цветы и понес бережно, чуть отставив руку в сторону.
В этот день Сашка сделал предложение Тане, и она согласилась стать его женой. Срок ее контракта подходил к концу. Через месяц она уедет домой в Липецк и будет готовиться к свадьбе. Сашкин очередной отпуск будет в июне, тогда и распишутся. Строили планы, веря в то, что все будет прекрасно. Но не знали они, что Веревкин со Стефанчуком уже подготовили Танины документы на три недели раньше срока и всеми правдами и неправдами подставляли Сашкину группу на большую войсковую операцию.
Группа ушла в горы. Таня ждала Сашку, как всегда боялась и переживала за него, прислушивалась к вечернему топоту в коридоре. В этот раз (который по счету?) Сашка ушел на два-три дня. Таня не находила себе места, что-то давило ее, выматывая все силы. Она так же умело помогала на операциях, ни разу не ошибившись, но делала все механически. Утром следующего дня ее вызвали в штаб. Стефанчук выдал ей проездные документы и сказал, что в воскресенье, то есть послезавтра, будет борт на Ташкент, которым она улетит в Союз. Таня получила деньги, пошла в «Березку», накупила там лимонада «Си-Си», «батовских» конфет, разной мелочи в подарок родным и знакомым и ушла в госпиталь.
Сашка видел, как трое его солдат юркнули в узкую, но глубокую расщелину и поползли к той гряде, из-за которой долбил по группе ДШК. Пятеро из группы лежали на этой сопке, уже равнодушные ко всему. Их трупы стащили вниз, чтобы духи не кромсали тела крупнокалиберными пулями. Моджахеды уходили в горы под прикрытием этого единственного, недосягаемого для Сашкиной группы пулемета. Они недавно сожгли колонну «наливников» и теперь, окрыленные удачей, уходили от преследователей. Сашка в бессилии кусал губы, орал по связи координаты уходящих духов, просил помощи с воздуха, но в ответ получал одно: «Догнать и уничтожить своими силами!».
Один из троих – башкир Мухтар Памлеев дополз до скрывавшего его от духов горного козырька и неловко швырнул навесом гранату. Она пролетела по дуге и, чиркнув по краю гряды, устремилась вниз. Двое других солдат не видели ее, и продолжали карабкаться вверх, когда треснул взрыв и сбросил их иссеченные тела к подножию скалы. Сашка видел в бинокль, как Памлеев взметнулся на козырек, отшвырнул от себя автомат, схватил две гранаты и, перепрыгнув через край скалы, взлетел над горами в огненном смерче. Пулемет умолк.