Афган
Шрифт:
– Может, котенка придавило? – подумал он и, встав на ноги, осторожно стал подходить к куче тряпья, из которой, как он установил, доносился писк. Подойдя вплотную, прапорщик присел на корточки, оглянулся по сторонам и левой рукой включил фонарик. Осмотрев тряпье, он осторожно стал отбрасывать клочья материи, потому что знал, что духи со своей азиатской хитростью любили ставить мины-ловушки в таких местах, где другому человеку и в голову не придет. Но тут вроде бы все было чисто. Белов увидел, что тряпье зашевелилось, и опять раздался писк. Он приподнял тонкое одеяло и опешил. На камнях лежала мертвая женщина в парандже, с раздробленной головой, а к груди она прижимала застывшими руками младенца. Ребенок тыкался головой в окаменевшее тело матери, причмокивал губами и тоненько пищал. Прапорщик с силой разжал руки женщины и потянул к себе ребенка, который сразу же забился и закричал
– Пополнение у нас, Андрюха, – бормотал Белов, размышляя, сколько промедола можно ввести ребенку.
Здоровому мужику вводят весь шприц, значит, пацаненку и четвертинки хватит, рассудил прапорщик и воткнул иглу шприца в бедро израненной ноги ребенка. Потом он туго забинтовал культю, переложил ребенка на расстеленные портянки и неумело его запеленал. Ребенок успокаивался, изредка глубоко вздыхая и попискивая.
– Да ты же лопать, наверное, хочешь! – осенило Белова, и он достал из бардачка банку сгущенки, вскрыл ее штык-ножом, свернул из бинта подобие соски, окунул ее в банку и сунул малышу в рот. Мальчик зачмокал и закрыл глаза.
Только теперь прапорщик взглянул на небо. Звезд уже не было, и за дальними сопками угадывалось наступление утра. Белов еще раз окунул «соску» в сгущенку, дал ее засыпающему ребенку, смочил губы Шинина мокрым бинтом и уселся за руль. Теперь нужно было ехать быстрее: полчаса потеряно. Прапорщик ощущал прилив сил, появилось чувство, что все закончится хорошо, и он все увеличивал и увеличивал скорость.
Вскоре впереди показалась кандагарская «зеленка», тесным коридором обступающая трассу. Теперь уже по обочинам дороги валялось много техники: сгоревшие «Уралы», перевернутые «наливники», разодранные взрывом и перевернутые БТРы, продырявленные юркие «ГАЗоны». У самого въезда в «зеленку», беспомощно задрав вверх колеса, лежал «МАЗ», он еще дымился, видимо, подорвали его вечером или ночью. Прапорщик увеличил скорость, и машина понеслась вдоль виноградников.
Автоматная очередь внезапно резанула металл над головой Белова. Прапорщик затормозил и сразу бросил ногу на педаль газа. Правой рукой он хватал с приборной доски гранаты, зубами выдирал кольца и швырял по разные стороны от машины гремучие заряды. Гранаты рвались позади машины, создавая страшный грохот в предутренней тишине. Когда гранат не стало, прапорщик высунул ствол автомата перед собой и, поводя им слева направо, давил на курок. От грохота ребенок проснулся и заплакал, сзади громко захрипел Шинин. От толчков его тело повернулось на простреленный бок.
– Терпите, мужики, терпите, – шептал Белов, пытаясь правой рукой сменить магазин автомата, но от тряски тот съехал с колен, и никак не удавалось втиснуть новый. Прапорщик перестал делать попытки и сосредоточил все внимание на дороге, изрытой воронками от мин.
Прямо перед машиной, метрах в пятнадцати от нее, на дорогу выскочили два духа и открыли огонь из автоматов. Пули защелкали по машине, и прапорщик вдавил тормоз в пол. Машина остановилась как вкопанная. Белов почувствовал, что пуля вонзилась в его плечо. Он упал на сиденье, в котором лежал ребенок, и укрыл его своим телом. Ногу Белов старался не убирать с педали. Мотор потихоньку работал.
Голоса приближающихся духов раздавались со всех сторон, но прапорщика интересовали только те, которые двигались от Кандагара. Когда голоса приблизились настолько, что Белов стал различать отдельные слова, он рывком втиснулся в кресло, и машина бросилась вперед, сметая все на своем пути. Белов даже не увидел, а почувствовал мощные удары, которые нанесла машина по приближавшимся духам. Теперь он высунул автомат через боковое окошко, направил ствол назад и лупил из него короткими очередями. Духи тоже стреляли, но беспорядочно и не целясь, и машина уносилась все дальше и дальше к спасительному повороту, за которым были видны склады ГСМ, а там – ребята из боевого охранения.
В машине орали все. Орал младенец, который хотел есть и пить, а может быть, действие промедола закончилось, и ребенку опять было больно. Орал Шинин, орал от страшной боли и от желания мочиться, которое он подавлял всю дорогу, и теперь не мог себя больше сдерживать, из него вытекала горячая моча с кровью, и это приносило ему облегчение. Орал прапорщик, орал от восторга, что все получилось, орал, чтобы не заплакать от жалости к своим погибшим бойцам, к убитой им девочке, к младенцу, спасением которого он купил себе индульгенцию, орал от боли, которая уже прочно поселилась в его теле. Так и мчались они орущей компанией навстречу удивленным солдатам-минометчикам из охраны ГСМ.
– Все, мужики, приехали, – севшим голосом промолвил Белов и, слабея всем телом, привалился к дверце, затормозил у ворот склада ГСМ, заглушил двигатель и потерял сознание.
Глава 2. МИШКА
Бой был мгновенно коротким, кровавым и беспощадно жестоким. Засада оказалась классической по замыслу и ужасающе простой по исполнению. Духи прятались в неглубоких расщелинах скал, обрамлявших подступы к пустыне, и в редких кустах виноградника...
После того как Белов увез Шинина в Кандагар, прошло уже двое суток, на протяжении которых остатки батальона брели по испеченной солнцем пустыне в поисках сбитых вертушек. Солдаты еле передвигали ноги, то забираясь на ненавистные бесконечные сопки, то спускаясь с них. Вода и продукты заканчивались, патронов оставалось по магазину на автомат. Раненые страдали от жажды больше других, время от времени кто-нибудь из них терял сознание и бесшумно падал в пыль. К ним немедленно подбегал медбрат Мишка Шандра, уставший не меньше остальных, и, весело балагуря, приводил в чувство упавшего. После этого раненые старались увеличить шаг и инстинктивно держались ближе к здоровым людям. Комбат видел, что батальон идет кучно, и понимал всю опасность такого марша, но впервые за все время службы здесь, на войне, не настаивал на том, чтобы солдаты держали интервал.
Во время последнего привала, когда солдаты быстро давились осточертевшей тушенкой и галетным крошевом, запивая эту пищу крохотными, экономными глотками теплой воды, комбат позвал офицеров к себе. Они отошли к подножию очередной сопки, на которую приходилось карабкаться после привала, и сели прямо на горячую землю. Комбат вынул последнюю памирину из помятой пачки, закурил и передал ее Вощанюку. Тот, в свою очередь, сделал две жадные большие затяжки крепкого дыма и передал остатки сигареты Клюеву, который, пользуясь правом последнего, не спеша докурил ее, обжигая пальцы, до самого конца и с сожалением вдавил окурок в пыль.
– Все, мужики, хватит, – заговорил комбат, сплевывая горькие табачные крошки, налипшие на нижнюю губу, – сегодня последний день поиска. До вечера продолжаем маршрут. На ночовке вызываем «вертушки»... Как раненые? – спросил без всякого перехода у Вощанюка.
– В общем-то, неплохо, – ответил капитан, – устали сильно. У Ахмедова и Пшеничного раны плохие, загноились: грязь попала. Медикаментов нет. Сейчас с Шандрой последние бинты израсходовали, да вот еще один Клюеву оставили.
Об инциденте во время боя прапорщик Белов никому не рассказывал. Клюев знал об этом, но после той ночи вел себя замкнуто, старался меньше общаться с солдатами, не требовал большого внимания от Вощанюка. Он был ранен автоматной пулей в мякоть правого предплечья. Рана оказалась «чистой», то есть пуля прошла насквозь, не задев кости. Особой боли не было, и за эти дни рана затянулась тонкой розовой пленочкой, что с удовлетворением отмечал Клюев во время перевязки.