Афинский синдром
Шрифт:
Я вздохнул, — Понимаешь, Оля, большое видится на расстоянии… И, кроме того, я старый солдат и не знаю слов любви…
— Тоже мне старый, — на этот раз она ткнула веером меня прямо в грудь. — Больно же! — В следующий раз бронежилет на свидание одену, — и вовсе не старый, а совсем молодой. Это Александр Васильевич старый, и Игорь Петрович, который доктор. Да, а почему его все профессором называют?
— А потому что он и есть профессор, — отмахнулся я, — Ольга пойми, если ты хочешь поговорить о литературе, то это не ко мне… Не умею я об этом. А про твоего деда сказать могу только одно, до
— Спасибо, — привстав на цыпочки, она неожиданно чмокнула меня в щеку, — Я это запомню. А теперь, — она посмотрела на меленькие дешевые китайские часики на своей руке — наверняка это подарок Ирины, — тебе пора, уже час дня. — Прощай. — она еще раз чмокнула меня в щеку, да так ловко, что я не сумел увернуться, и побежала по направлению к госпиталю. Отбежав метров на двадцать, она обернулась. Лицо ее было мокрым от слез, — И помни, Игорь, милый мой, я буду тебя ждать, если надо, то всю жизнь!
24 (12) июня 1877 года, Середина дня. Константинополь. Дворец Долмабахче.
Капитан Тамбовцев Александр Васильевич.
В комнату, любезно предоставленную мне комендантом города Никитиным, дежурный милиционер — здоровенный грек в расшитой желтой тесьмой жилетке, с роскошными черными усами и глазами навыкате, ввел человека, с которым мне сегодня придется сразиться. Естественно, в переносном смысле, а не врукопашную. Физически Андрей Иванович Желябов меня бы, пожалуй осилил. Все же мне было уже 58 лет. Да и болезней — вагон и маленькая тележка. А он — 26-летний крепыш, который, наверное, запросто согнул бы пятак и завязал в узел железный прут.
Вообще, будущий главарь цареубийц выглядел весьма импозантно. Передо мной стоял хорошо сложенный, осанистый мужчина, высокого роста, с широким лицом, а не овальным и худым, каким изображали его на поздних рисунках. У него были вьющиеся темно-каштановые волосы и такого же цвета окладистая борода. Небольшие, глубоко сидящие карие глаза смотрели на меня немного насмешливо. На устах его была добродушная, снисходительная улыбка.
— Присаживайтесь, господин Желябов, в ногах правды нет, — сказал я, делая жест конвоиру, чтобы тот вышел и оставил нас наедине.
— А где она вообще есть-то, — пошутил Желябов, — господин…, не знаю, как вас зовут.
— Можете называть меня Александром Васильевичем, — ответил я своему визави. — Впрочем, мое имя и отчество вам ни о чем не говорит.
Желябов внимательно посмотрел на меня, — Александр Васильевич, а ведь вы не жандарм и не полицейский, — вдруг сказал он. И, немного подумав, добавил, — И вообще, мне кажется, что вы не из России — уж говор у вас какой-то… Словом, не здешний…
— Ай да молодца! — подумал я, — умен, умен — очень жаль, что такой человек подастся в убийцы. — А вслух сказал, — давайте договоримся, Андрей Иванович, не на все ваши вопросы я могу дать ответ.
— Я отвечу вам тем же, Александр Васильевич, — добродушно улыбнувшись, сказал мне Желябов. — Ведь наша беседа — не допрос? Следовательно, я, так же как и вы, волен отвечать на ваши вопросы, или нет?
— Естественно, — ответил я, только я знаю о вас столько, что у меня совершенно нет надобности клещами вытягивать из вас признания, скажем, о ваших контактах с «чайковцами», участии в «хождении в народ», и о ваших товарищах, которые, так же как и вы, были арестованы за попытку пропаганды социалистических идей.
Желябов перестал улыбаться, и посмотрел на меня настороженно. — А вы ведь, Александр Васильевич, действительно знаете очень многое… Скажите, откуда вы?
Я посмотрел прямо в глаза своему собеседнику. — Если я скажу вам правду, Андрей Иванович, то вы мне не поверите, и посчитаете за сумасшедшего. Но знайте, я хочу предупредить о пагубности вашего пути, и об опасности того, чем вы займетесь в течение ближайших нескольких лет.
— Гм, — задумчиво сказал Желябов, — и в чем пагубность моей революционной деятельности? Я и мои товарищи, считаем, что наступило время социалистических преобразований в России, и пропагандировать идеи этих преобразований — святое дело.
— И много мужиков и фабричных рабочих разделяют ваши идеи? — поинтересовался я, — ведь именно они чаще всего и сдавали вас полиции.
— Я понял, что народ наш для этих идей еще не созрел, — с горечью сказал Желябов. — Надо искать какой-то другой путь для борьбы с самодержавием.
— Речь идет о терроре? — поинтересовался я. — Помнится, господа Чернышевский и Зайчневский уже пробовали призвать мужиков «к топору». И что у них из этого вышло?
— Нет, террор — это не наш метод борьбы. — Все террористы для меня враги более, чем монархисты. Путь террора слишком ответственен.
Я не удивился, услышав эти слова от самого известного в российской истории террориста. В 1877 году Желябов думал именно так. Лишь в ходе «процесса 193-х» он познакомился в тюрьме с «фурией террора» — Софьей Перовской, дочерью бывшего губернатора Санкт-Петербурга. В настоящее же время Желябов больше уповал на пропаганду социалистических идей в народе.
Между тем Желябов мало-помалу разгорячился, и стал вещать, как будто он находился не под арестом, а на собрании кружка народников.
— Да, террор — это путь в никуда, — сказал он, — Но история движется ужасно тихо. Надо ее подталкивать. Иначе вырождение наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело… Теперь больше возлагается надежд на «подталкивание» истории…
— Но если толкать историю в загривок, — сказал я, можно дождаться того, что она обернется, и в ответ треснет кулаком вас в лоб. — Ведь, допустим, вам удается поднять народ на бунт. Бунт побеждает — царя свергли, правительство разогнали. Что дальше?