Африка: Сборник
Шрифт:
Мне снится, будто передо мной постепенно разворачивается гигантский холст. Холст абсолютно чист, ужасающе чист; не отрывая глаз, я смотрю и смотрю на него, пока не растворяюсь и не исчезаю в его белой пустоте. Я оказываюсь во власти разноречивых чувств. Моему взору предстает великолепное зрелище, какой-то удивительный калейдоскоп наплывающих одна на другую картинок с почтовых открыток. Причудливо окрашенные горы. Бушующие и спокойные моря. Девственные леса, в которых обитают страшные призраки, похожие на бесплотных великанов. Потом я вижу идущую мне навстречу девочку, но она так и не доходит до меня.
Я снова оказываюсь ввергнутым в ужасающую пустоту и тотчас же просыпаюсь, словно кто-то грубо толкает меня в бок. Я лежу в темноте, не смея шелохнуться. Вскоре от душевного покоя и печали не остается и следа, им на смену приходит ощущение полной беспомощности. Душевный покой — зыбкое чувство, мне никак не удается обрести его снова. Я долго лежал вот так в непроглядной тьме и внезапно испытал безумное желание вернуть только что увиденный сон.
Я заплакал; и плакал, пока не провалился снова в тяжелый сон без сновидений.
Глава первая
Омово только что начал выходить из состояния длительного творческого застоя.
Завершив работу, он отложил в сторону карандаш и продолговатый кусок угля, которым рисовал, и отправился на задний двор компаунда — большого, огороженного высоким забором участка с двумя рядами бунгало, в каждом из которых обитало множество народу. Едва выйдя во двор, он сразу же оказался во власти удушливой жары, застоявшихся запахов и присущих компаунду звуков. Он шел по серой цементной дорожке, грязной и сплошь испещренной выбоинами. А в просвете между рифлеными карнизами крыш ему подмигивала узкая синяя флюоресцирующая полоска небосвода.
На заднем дворе несколько мужчин бурно обсуждали газетные новости. Они сердито раздували ноздри, размахивали руками, а то вдруг начинали говорить все сразу, и тогда их голоса сливались в громкий гул, в котором невозможно было различить отдельных слов. Завидев приближающегося Омово, один из них, оставив на время спор, крикнул:
— Эй, рисовальщик!..
Омово рассердился:
— Я прошу не называть меня «рисовальщиком».
— Хорошо. Омово.
— Вот так. Ну, что тебе?
— Никак, ты снова начал рисовать?
Лицо Омово слегка просветлело.
— Да, — сказал он, немного помедлив, — Да.
Человек кивнул и уставился на бритую голову Омово.
Тот повернулся и пошел в умывальню. В умывальне, совмещенной с туалетом, стояла невероятная вонь; сточное отверстие засорилось, и, едва справив нужду, Омово поспешил прочь.
Возвращаясь из умывальни, Омово заметил, что спор становится все более горячим, чувствовалось, что спорщиков подхлестывает не только жара, но и еще что-то. Омово догадывался, о чем они спорят. Об этом писали все газеты, но он не позволял себе поддаться всеобщему ажиотажу. Он не имел права расходовать эмоции.
У веранды, где рисовал Омово, собралась небольшая группка людей. Они разглядывали рисунок и перешептывались между собой. Омово смутился, и пока он стоял вот так, в нерешительности, один из обитателей компаунда, прошедший было мимо, вернулся и похлопал его по плечу. Это был Туво, чернокожий крепыш, коренастый, довольно приятной наружности и неплохо сохранившийся для своих сорока лет. Он изъяснялся на каком-то причудливом наречии, весьма отдаленно напоминающем английский язык. Одному богу известно, сколько времени он убил на то, чтобы выработать эту чудовищную манеру речи. И этот его английский вкупе с другими качествами, отнюдь не делавшими ему чести, снискал ему далеко не блестящую репутацию.
— Хорошо, что ты снова ударился в работу. Честно. Необычная картинка. Честно. Напоминает о войне.
Было забавно наблюдать, с какой многозначительной важностью он разглагольствовал на своем жалком английском.
— Хорошо рисуешь, — заключил он и после некоторой паузы добавил: — Только по части девиц веди себя поосторожней. Особенно замужних.
Туво улыбнулся, и стали отчетливо видны его черно-красные, густо заросшие волосами ноздри. Омово метнул в него свирепый взгляд и в эту минуту заметил, как дрогнула штора в окне рядом с его комнатой. Он догадался, что это Блэки, жена отца, выглядывает из-за шторы. Туво перевел взгляд на узенькую щелку в шторах, и по его лицу скользнула тень радости. Он непроизвольно сунул руку глубоко в карман брюк и незаметно почесал в паху, после чего повернулся и отправился на передний двор поболтать с девушками, пришедшими за водой. Как только он ушел, шторы перестали колыхаться, складки заняли прежнее положение, хотя узенькая щелка посередине сохранилась.
Омово стоял перед чертежной доской, укрепленной на опорном столбе веранды. Он стал медленно отходить назад, чтобы взглянуть на рисунок издали, но нечаянно споткнулся о табуретку и, потеряв равновесие, чуть не упал. Он взглянул на рисунок сбоку, и теперь фигуры, которые он выписывал с таким тщанием почти целую неделю, предстали совершенно в ином ракурсе.
На рисунке были изображены дети, играющие вокруг дерева. Дерево было старое, с толстым стволом и неестественно коротко обрубленными ветвями, а дети — голые, с изогнутыми торсами и огромными животами. С тонкими, как проволока, слабыми ножками. Небо над деревом и ржавыми крышами на заднем плане было затянуто серыми облаками разной плотности, отдаленно напоминавшими по форме человеческие фигуры с котомками за спиной. Изобразительные средства были нарочито скупы и незамысловаты, от рисунка исходила какая-то пробирающая до дрожи исступленная жестокость.
«Да, да, рисунок и в самом деле необычный», — мысленно согласился он с Туво.
Омово потрогал голову, — его ладонь снова ощутила непривычную влажность, и он вспомнил то утро, когда, взглянув на себя в зеркало, решил, что его шевелюра вопиет о стрижке.
Каморка парикмахера находилась рядом, и Омово немедля отправился туда. Однако мастера Дуро на месте не оказалось — он уехал на несколько дней домой, в Абеокуту, а вместо него остался его ученик. И когда Омово спросил, сможет ли он все-таки сегодня подстричься, тот с готовностью предложил свои услуги:
— Что за вопрос, конечно, конечно! Я стригу в день по пять человек, а то и больше. И стригу хорошо.
Пока подмастерье орудовал ножницами, Омово слегка вздремнул, а когда открыл глаза и увидел себя в зеркале, то нашел, что похож на полицейского новобранца. Он велел подстричь его покороче, однако чем короче становилась стрижка, тем меньше он себе нравился. Вне себя от гнева он распорядился сбрить к черту остатки волос. Теперь в большом зеркале ему предстал незнакомец с голым черепом. В первый момент он испытал отчаяние. Потом на смену отчаянию пришло ощущение новизны. Он внушил себе, что это все равно что сменить кожу или напитать мозг свежим воздухом. Расплатившись с горе-мастером, он собрал с полу в полиэтиленовый пакет пучки своих темных волос и отправился домой, а вдогонку ему неслись насмешливые голоса ребятни: