Африка: Сборник
Шрифт:
На одной картине был изображен безразлично взирающий на мир старик. Нагой выше пояса, в одной лишь набедренной повязке, он был необычайно худ — кожа да кости. Его серовато-коричневое лицо символизировало безысходное отчаяние. В тощих руках, прорисованных неясно, — они скорее угадывались, — он держал некое живое существо, излучающее сияние.
— У старика в руках ребенок. Они оба — дети.
Другая картина была большего размера и менее замысловата. Она изображала четко выписанную группу молодых парней в хлопчатобумажных шортах — энергичных, решительных и жестоких. Энергия была запечатлена в лице, глаза же были абсолютно пустые.
Доктор Окоча мурлыкал себе под нос какую-то народную песенку и наблюдал за Омово.
— Хорошие работы. Может быть, им чуть-чуть недостает экспрессии, но все равно хорошо. Мне нравится.
— Знаешь, я тебе первому показываю. Это добрый знак.
Пауза. Тени метались по стенам. Вальсирующие мухи в погоне друг за другом оказались в углу комнаты и теперь жужжали рядом с паутиной. Лампа по-прежнему продолжала раскачиваться.
— Ты шел сюда мимо пошивочной мастерской?
— Да.
— Эти модели на фасаде рисовал я.
— Вот как! Хорошо получилось. Судя по всему, у вас много заказов на вывески?
— Да. Просто отбою нет от заказчиков. В настоящее время заказов столько, что я едва справляюсь с ними.
Снова пауза.
— Ты слышал о выставке?
— Помнится, я что-то читал по поводу частной экспозиции, но не придал этому значения.
— О, предполагается довольно большая выставка в галерее «Эбони» в первую неделю октября. Ожидают большого наплыва посетителей: критиков, богатой публики, студентов, даже какой-то важный армейский чин намерен пожаловать. Не знаю, все билеты уже распределены или нет, а выставить свою работу можно только при наличии билета. Но хорошо, что мы встретились сегодня, потому что на следующей неделе я собираюсь наведаться в город, и я мог бы попытаться раздобыть билет для тебя. Так как же подвигается твоя работа?
Омово мысленно улыбнулся.
— Нормально. Только что завершил рисунок. Я назвал его «Неизбежные потери» — почему, и сам не знаю. Я был счастлив. — Он помолчал немного, потом продолжал: — Мне давно не давала покоя эта покрытая зеленой плесенью сточная канава рядом с нашим домом.
— Почему?
Омово поднял на старого художника свои ясные карие глаза с огромными белками, и на его худощавом лице проступила слабая улыбка.
— Не знаю. Я постоянно смотрю на эту сточную канаву. Не знаю почему.
Они снова немного помолчали. Мухи перестали вальсировать, и жужжание стихло. Теперь пучки паутины выглядели особенно зловещими, тени на стенах пронзительно вопили, а затхлый запах, казалось, поднимался от земли и заполнял мастерскую. Возле двери Омово заметил свешивавшийся с потолка маленький белый мешочек, которого прежде здесь не было. В мешочке хранился какой-нибудь джу-джу [17] . Омово это показалось странным и удивительным. Ему захотелось поскорее уйти отсюда. Тени воплощались в реальность.
17
Джу-джу — амулет, талисман.
— Доктор Окоча, спасибо за известие о выставке. Я пойду. Надеюсь, вы не возражаете?
— Нет. Я понимаю. Ждут дела?
Омово кивнул и улыбнулся.
— В любом случае постарайся повидаться со мной на следующей неделе. Или я сам зайду к тебе. Может быть, мне повезет и удастся достать билет для тебя тоже.
— Спасибо. Когда я шел сюда, я и не предполагал, что меня ждет такая приятная новость.
— Не беспокойся. Продолжай работать. И я надеюсь, что твои волосы быстро отрастут. А то у тебя какой-то странный вид.
Омово улыбнулся и поднял на Окочу отсутствующий взгляд. Они попрощались за руку. Старый художник запахнул поплотнее агбаду и своей могучей ладонью отер пот с лица.
— До встречи на следующей неделе.
Омово шагнул за порог мастерской и сразу окунулся в знакомую атмосферу Алабы с присущими ей звуками и запахами.
В небе сверкнула молния, и заморосил мелкий дождь, но вскоре прекратился. Омово ускорил шаг. Он испытывал легкое головокружение, как от бурного притока свежей крови. У него было приятное и необычное ощущение. Небо хмурилось, на землю спускалась ночь, словно сажа сыпалась с облаков. Кое-где на лотках у торговок зажглись керосиновые лампы; ветер раздувал их тусклое пламя, вытягивая в тонкую полоску.
В компаунде жизнь шла своим чередом. На специально отведенных площадках, засыпанных песком, дети занимались спортом. Две женщины, устроившись возле аптеки, плели косички своим подругам. А на переднем дворе у серой алюминиевой цистерны выстроились желающие купить воду.
Потом он увидел ее. Его сердце совершило головокружительное сальто. Его захлестнули волны смятения и тоски. У него горели уши и пылало лицо. Она стояла у ворот, ведущих в компаунд, и что-то шептала на ухо длиннолицему мальчугану. Черные волосы с антрацитовым блеском были заплетены в тоненькие косички и уложены в замысловатую прическу. Она казалась грустной и была очаровательна в своей строгой сдержанности. Когда она подняла голову и остановила на Омово свои живые глаза, в его душе пробудилось какое-то новое, удивительное и опасное чувство. Он был ошеломлен. А ее лицо теперь выражало смущение. Омово не замедлил шага и не остановился. Ему отчаянно хотелось что-то предпринять, каким-то образом проявить свое отношение к ней. Он понимал, что угодил в ловушку.
Омово уже поравнялся со своей верандой, когда из комнаты Туво вышел ее муж, Такпо. Это был низкорослый, грозного вида человек, с необычайно черной кожей, бегающими злыми глазами и огромным, широко растягивающимся ртом. Теперь Омово обуяли другие чувства — неведомые прежде муки одиночества, ужас перед физическим насилием, неуверенность в собственных силах.
Такпо бросил на него свирепый взгляд, чуть замедлил шаг, улыбнулся и потом громко выпалил:
— А, рисовальщик, ну, как поживаешь?
Омово утратил дар речи, его охватил страх. У него было такое чувство, словно он раздет донага, словно его сокровенные желания написаны у него на лбу.
— Послушай-ка, рисовальщик, почему ты обрил голову, а? Раньше ты был симпатичный. А теперь похож на…
За спиной Омово послышался громкий смех, кто-то наблюдал за ними из своей квартиры. И еще кто-то крикнул:
— Ну и страшилище!
Омово поднялся на веранду. Смех стал тише и вскоре умолк. В душе у него зародилось смутное чувство неизбежной утраты. «Я не должен робеть перед ними, — решил он. — Я должен уметь постоять за себя».