Агенты России

Удовенко Юрий Александрович

Другие записки относятся больше к его жизни за границей, причем одна написана в 1902 году в Париже, куда он ездил делегатом на математический конгресс. В своих записках Дегаев видимо старается доказать, что он не был предателем в обыкновенном значении этого слова, что предательства, совершенные им, входили в программу действий партии, что сношения с Судейкиным были известны нескольким лицам партии и были одобрены некоторыми из них. (Златопольский, Грачевский, Осмоловская, а быть может, и ещё кто-то). Хотя все это дегаевское дело до крайности гнусно, тем не менее, предательство совершил он вряд ли из-за личных выгод, хотя очень возможно, что перспектива долгого одиночного заключения заставила его сделать роковой шаг и сойти в могилу с именем предателя». В напечатанном отрывке «самозащиты» Дегаева он признает, что совершил преступление против Рогачева, Ашенбреннера и других офицеров и тут не имеет оправданий, но «никогда не чувствовал себя виноватым перед Верой Фигнер, хотя она и была арестована по его указанию». Причину эту он видел в том, что Фигнер продолжала, вопреки всем указаниям здравого смысла и фактов, вести дело «Народной Воли» по старому плану, не имея ни людей, ни способности руководить этим делом, результатом чего было водворение Судейкина и его игра в революцию, и затем многочисленные аресты,

без каких-либо результатов для партии. Одесская типография, а с ней и Дегаев с женой были арестованы вследствие неконспиративности молодого посланца В.Фигнер Спадони. Тогда Дегаев убедился в полном провале старой организации и, по его словам, «с глубоко обдуманным намерением решился на поступок, который — он знал заранее — обречет его имя на бесславие, но от которого он ожидал больших результатов». Он рассчитывал организовать за границей новую террористическую организацию и удалить гр. Толстого, Судейкина, Скандракова, Катанского, Победоносцева. Но так как Судейкин, вопреки условиям, продолжал ловить отдельных революционеров, то Дегаев решил его убить. Летом 1883 года, под предлогом завязки сношений с Тихомировым, он ездил за границу, открыл свою душу этому господину и г-же Полонской (фамилия Ошаниной по второму мужу) и спросил их мнения относительно своего плана. Оба, Тихомиров и Полонская высказали свое мнение о неумении Веры Фигнер руководить движением, о ее упрямстве и сказали, что игра, которую ведет Дегаев с Судейкиным, очень опасна. Но оба, зная Дегаева, верили ему вполне и выразились в том духе, что его план может повести к новой организации за границей. Когда Дегаев уехал обратно в Россию, Полонская и Тихомиров начали сомневаться и требовали от Дегаева, чтобы весь план, за исключением казни Судейкина, был покинут и это последняя приведена в исполнение как можно скорее. В Петербурге Дегаеву удалось завести организацию, вполне неизвестную Судейкину. В ней были Лопатин, Стародворский, Конашевич, Росси и Куницкий. Последний знал всю историю, чем Тихомиров был очень недоволен. Куницкий верил в Дегаева до конца своей жизни. Вся эта организация знала отношение Дегаева к Судейкину. Петр Якубович — излагает г. Fields записку Дегаева — помнить, вероятно, как он изложил мысли Дегаева по случаю кончины Тургенева в подпольном листке. Сергей Иванов, пожалуй, и был единственным человеком, который был готов убить Дегаева, но он никого не знал об отношениях последнего с Судейкиным. С другой стороны, Дегаев сохранил Иванова, как одного из самых выдающихся людей партии. Таким образом, Дегаев сам, по своей инициативе, выполнил план казни Судейкина, предупредив всех кого можно было уехать за границу, и сам с большим риском оставил столицу, даже без заграничного паспорта. В Либаве он должен был жить целую неделю, пока Куницкий не привез ему паспорт какого-то поляка коммивояжера.

Само собою разумеется, что ответственность за точность этих сообщений мы всецело оставляем на корреспонденте московской газеты».

Что на это ответил Тихомиров?

В изданных в 1927 году Москве и Ленинграде «Воспоминаниях» Лев Александрович весьма красочно и лживо описал, как он «расколол» [235] Дегаева:

«…В начале 1883 года, может быть, в марте, не могу припомнить, — явился ко мне неожиданный посетитель — Сергей Васильевич Дегаев. (Это первая ложь — события имели место в сентябре.)

235

Заставил сознаться — сленг.

Я был, конечно, очень рад и засыпал его вопросами о том, что делается в России. Он рассказывал, и в этих разговорах мы провели несколько дней. Но скоро он начал казаться мне несколько странным, в рассказах его концы не сходились с концами, я переспрашивал (у меня таки были способности следователя). Его объяснения еще более запутывали картину, он начал замечать, что я усматриваю в его рассказах какое-то вранье, стал путаться и что-то на третий или четвертый день ошарашил меня неожиданным признанием. (Это вторая ложь по умолчанию роли Серебряковой.) Что его к этому побудило? Тут действовало, конечно, очень сложное сочетание чувств и размышлений. Ехал он за границу, конечно, не для такого самозаклания, а для того, чтобы и заграничных народовольцев опутать полицейскими сетями. Что касается лично меня, то он даже имел от Судейкина поручение заманить меня на германскую территорию, где я был бы тотчас схвачен и отправлен в Россию. Но при разговорах со мной в нем пробудилось прежнее уважение к старым деятелям исполнительного комитета, даже преклонение перед ними. Он дрогнул при мысли поднять руку и на меня. Сверх того, он стал предполагать, что я угадываю его тайну, и в то же время кое-что из моих слов внушило ему мысль, не могу ли я стать его единомышленником. Действительно, не упоминая о Николадзе, я высказывал, что положение партии безнадежно, людей нет и что, может быть, было бы выгоднее всего сойтись с правительством на каком-нибудь компромиссе. Вся эта сложность впечатлений потрясла его, сбила с толку, тем более что было ясно: если я действительно угадаю его предательство, то могу погубить его двумя-тремя словами публичного обвинения и разоблачения.

И вот он — может быть, неожиданно и для самого себя — прервал мои расспросы. «Слушайте, — сказал он, — не будем играть в прятки. Расскажу вам начистоту всю правду, а тогда судите меня. Отдаюсь на вашу волю. Что скажете, то я и сделаю».

Так началась его кошмарная правда. Можно представить, с каким вниманием я его слушал, серьезно, сосредоточенно, только ставя при надобности вопросы, но ни малейшим движением лица, ни малейшей интонацией голоса не выдавая своих ощущений, чтобы и не спугнуть его откровенности, и не внушить никакой надежды, а дать ему как можно сильнее вариться в собственном соку. Да, меня недаром считали в комитете дипломатом и выдвигали на труднейшие переговоры. (Сам себя не похвалишь, кто похвалит?) Я рассчитал, что мое бесстрастие будет сильнее всего вытягивать из него жилы. И он действительно старался вырвать у меня хоть какое-нибудь негодующее восклицание, цинично входя в подробности предательства, и какой-нибудь знак одобрения, выставляя высоту своих побуждений. Напрасно. Я твердо держался своей позиции, а на сердце у меня скребли кошки, и, слушая его, я в то же время на все лады обдумывал вопрос: что же я сделаю с этим негодяем?

В декабре 1882 года Дегаев держал типографию Одессы под фальшивым паспортом на имя Суворова и был арестован 20 декабря. Мне случилось видеть его фотографию, снятую в тюрьме. (Это с какой радости жандармы фото своих сидельцев Льву Александровичу показывали?)

Выражение лица ужасное, мрачное, подавленное, лицо преступника, обдумывающего злодейство. И он действительно находился в таком настроении. «Вы, — говорил он мне, — знаете, что за ничтожества составляют так называемую партию. Ведь я был один на всю Россию. Теперь я арестован и уже не выскочу. Значит, не осталось ни одного человека. Не считать же Веру Фигнер! Я ее очень люблю, но какая же она деятельница! Я мог надеяться как-нибудь вырастить организацию из этой толпы плохеньких новобранцев. Но вот я выбыл из строя. Теперь все пропало. И я, как ни размышлял, приходил к одному заключению, что мне приходится поискать способ сделать что-нибудь из тюрьмы, своими собственными силами, в одиночку».

Эти роковые размышления самовлюбленного человека привели его к мысли попробовать сойтись с Судейкиным… Мысль совершенно глупая. Я говорил, что Дегаев был умен, но, очевидно, его ума не хватало на сложные задачи. Кроме того, нравственная тупость в высшей степени спутывает действия ума, а Дегаев в нравственном смысле был очень туп. Почему, однако, он подумал именно о Судейкине? Судейкин распускал слухи, будто бы он убежденный народник и стоит не против пропаганды, а только против конституции. На этой почве он дурил многих арестованных народников. На эту детскую удочку пошел Дегаев. Он не хотел пропадать, не хотел расстаться с мечтой какого-нибудь великого дела и поддался на фантазию совершить какое-то великое, ему самому еще не ясное дело в союзе с гениальным сыщиком. Он обратился через тюремное начальство с письмом на имя инспектора секретной полиции Судейкина, извещая, что он — Дегаев и просит личного с ним свидания. (С чего бы это начальник Одесского ГЖУ, потакая арестанту, коих у него в застенках было хоть пруд пруди, вызвал начальника столичной охранки и т. о. расписался в собственной беспомощности?) Судейкин немедленно покатил в Одессу, и у них с Дегаевым начались длинные разговоры, в течение которых он совершенно одурачил самовлюбленного безумца, подпевая в тон его новой мечте, высказывая, что он сам только и мечтал, как бы найти себе друга-единомышленника среди крупнейших революционеров, чтобы совместными усилиями дать совершенно новое направление политике правительства. Он, Судейкин, так же одинок в правительственных сферах, как Дегаев, в сущности, одинок среди революционеров, не способных возвыситься до его новых идей. Соединившись вместе, действуя, с одной стороны, на правительство, с другой — на революционеров, они могут добиться великих результатов в ходе развития России. (Что мешало Судейкину этапировать Дегаева в С.Петербург и там беседы беседовать?)

Он думал поручить Дегаеву под своей рукой сформировать отряд террористов, совершенно законспирированный от тайной полиции; сам же хотел затем к чему-нибудь придраться и выйти в отставку. В один из моментов, когда он уже почти решился начать свою фантастическую игру, Судейкин думал мотивировать отставку прямо бестолковостью начальства, при котором он-де не в состоянии добросовестно исполнять свой долг; в другой такой момент Судейкин хотел устроить фактическое покушение на свою жизнь, причем должен был получить рану и выйти в отставку по болезни. Как бы то ни было, немедленно по удалении Судейкина Дегаев должен был начать решительные действия: убить гр. Толстого, великого князя Владимира и совершить еще несколько более мелких террористических актов. При таком возрождении террора, понятно, ужас должен был охватить царя, необходимость Судейкина, при удалении которого революционеры немедленно подняли голову, должна стать очевидной, и к нему обязательно должны были обратиться, как к единственному спасителю. И тут Судейкин мог запросить чего душе угодно, тем более что со смертью Толстого сходит со сцены единственный способный человек, а место министра внутренних дел остается вакантным… Таковы были интимные мечты Судейкина. Его фантазия рисовала ему далее, как при исполнении этого плана Дегаев, в свою очередь, делается популярнейшим человеком в среде революционеров, попадает в Исполнительный комитет или же организует новый центр революционной партии, и тогда они вдвоем — Судейкин и Дегаев — составят некоторое тайное, но единственно реальное правительство, заправляющее одновременно делами надпольной и подпольной России; цари, министры, революционеры — все будут в их распоряжении, все повезут их на своих спинах к какому-то туманно-ослепительному будущему, которое Судейкин, может быть, даже наедине с самим собой не смел рисовать в сколько-нибудь определенных очертаниях.

Изумительно, что Дегаев мог поверить этой болтовне и воспарил духом до какой-то восторженности (изумительно, что гения сыска выставляют доверчивым простофилей, ведущим такого рода беседы с едва знакомым руководителем бандподполья). Его жалкая судьба решилась как раз около рождественских праздников. Он форменно принял должность агента секретной полиции и, кажется, на сочельник вызвал к себе сидевшую тоже в тюрьме жену свою для совместного празднования этого дня и начала своего подвига. Жена его была толстая, совершенно неразвитая женщина, едва ли имевшая какие-нибудь идеи, но веровавшая в своего мужа как в непогрешимый авторитет».

А.П. Корба по этому поводу писала: «Дегаева ввели в просторную красивую комнату, где находился обильно накрытый стол. Вскоре появилась жена, которая с плачем бросилась ему на шею. Нежных супругов оставили наедине». Возникает вопрос — при каких обстоятельствах об этом стало известно Анне Павловне, арестованной в С.-Петербурге 5 июня 1882 года?

Л.А. Тихомиров продолжал: «Он был в восторге: значит, все хорошо — и ей оставалось только проливать слезы умиления. В этих сладких и торжественных чувствах они встретили праздник со всякими яствами и питиями, в мечтах о будущих великих делах, которые совершит Дегаев. Эти минуты он переживал в таких светлых ощущениях, что даже теперь вспоминал их весь расчувствованный и обрисовывал почти художественную картину: мрачная, бедная обстановка тюремной камеры, еле освещенной тусклой лампой, с одной стороны, а с другой — две человеческие души, освещенные яркими лучами радости и торжества.

…Цари, министры, революционеры — все будет в их распоряжении, все повезут их на своих спинах к какому-то туманно-ослепительному будущему, которое Судейкин, может быть, даже наедине с самим собою не смел рисовать в сколько-нибудь определенных очертаниях.

Таковы были безумные мечты. (И без семи пядей во лбу понятно, что вся эта лирика — плод фантазии Льва Александровича.)

В действительности в ожидании будущих благ нужно было, конечно, немедленно посвятить своего нового союзника во все тайны революционных дел. Дегаев сделал это со всей полнотой, перечислил кружки и людей, охарактеризовал их, дал их адреса, открыл, под какими паспортами они проживают, что замышляют, какими шифрами переписываются и т. д. Он выдал все до последней ниточки. Я переспрашивал его поименно о многих. Он подтверждал: