АГОНИЯ ПАТРИАРХАТА
Шрифт:
Этнологам не удалось найти живой пример «матриархата» в смысле женского доминирования, сопоставимого с мужским доминированием. И, однако, вполне возможно, что роль женщины в процессе доисторического развития человечества была более значимой.
Более впечатляющим, чем антропологические свидетельства, является подтверждение мнения Бахофена археологическими находками на Ближнем Востоке и в доарийской Европе. Это имеет особую важность в связи с сельскохозяйственной революцией в эпоху неолита и позднего палеолита. При раскопках были обнаружены буквально тысячи женских фигурок (их иногда называют Венерами), изображающих полных, беременных женщин с едва обозначенными ногами и руками. Они почти целиком состоят из чрева, и даже голова у них кажется не более, чем треугольником. Наводя на мысль об иконах, они, как полагают, косвенно указывают
Во время раскопок на территории современной Турции были обнаружены города, [*] датируемые 6000 годом до нашей эры. В отличие от более поздних патриархальных городов, в них отсутствуют признаки, свидетельствующие о ведении войн на их территории в течение 15 столетий. После этого периода они были уничтожены в результате индо-европейских миграций.
В настоящее время исторический этап, последовавший за вышеуказанным периодом, исследован достаточно полно. Патриархальные индоевропейские завоеватели имели преобладающее влияние на матристические культуры [†] благодаря превосходству, основанному на овладении двумя технологиями: приручением лошадей и железной металлургии. Можно считать, что мужские культуры «железного века» соответствуют второй стадии патриархальной организации общества. Согласно описанию, приведенному в Илиаде, эта стадия по степени концентрации власти - дальнейшее ухудшение по сравнению с патриархатом бронзового века.
И все же термин «патриархат» получил наибольшую известность вовсе не в специальных областях археологии и этнологии, а в его тесной связи с женским движением. Первоначально это слово имело значение «главный или заклятый враг», но впоследствии стало употребляться исключительно для обозначения врага женщин. Так, например, в 1970 году Ева Фиджес написала книгу «Патриархальные отношения», [21] в которой выносится обвинительный приговор мужской несправедливости. В какой-то мере это политическая книга, поскольку в ней проводится сравнение между мужским шовинизмом и антисемитизмом и защищаются интересы угнетенных и эксплуатируемых.
Со временем, однако, феминистки пришли к выводу, что в главном враге женщин следует видеть еще и врага детей, а поскольку все мы были детьми, то и врага человечества. Так, в «Гинекологии» [22] Мери Дэйли я нашел ссылку на книгу Франсуазы Дюбоне «Феминизм или смерть», [23] в которой автор вводит в обращение слово «экофеминизм» и уверяет, что «под угрозу поставлена судьба человечества и всей планеты, и никакая «революция», осуществляемая под руководством мужчин, не в состоянии устранить ужасы перенаселения и уничтожения природных ресурсов». Далее, в своем эссе, посвященном «Метаэтике радикального феминизма», она замечает: «Я разделяю основную предпосылку, но придерживаюсь иного подхода и расставляю иные акценты. Уделяя внимание всем видам загрязнения в фал- лотехническом обществе, я рассматриваю в этой книге, главным образом, загрязнение ума, духа и тела, вызываемое патриархальным мифом и языком на всех уровнях: от грамматических стилей до типов волшебства, от религиозного мифа до неприличных анекдотов, от церковных гимнов с почитанием «реального присутствия» Христа до коммерческой вкрадчивости в рекламах кока-колы как «настоящем лакомстве», от догматических доктрин о «Господе Боге» до поддельных рецептов пирогов для домохозяек, от рекламы, воздействующей на подсознание, до «высокого» искусства. Фаллический миф и язык порождают, узаконивают и маскируют материальное загрязнение, угрожает уничтожением всему живому на этой планете».
Мери Дейли утверждает, что восемь смертных грехов, исходя из которых отцы церкви разъясняли греховность человеческого ума, существуют в контексте фаллократии (как они называют патриархальное помрачение общественного сознания).
Рут Эйслер в «Чаше и клинке» [24] более определенно указала на патриархат как на главную проблему человечества. Резюмируя основные результаты специальных исследований, Эйслер напоминает нам, что патриархальный образ жизни, отнюдь не присущий человечеству, представляет собой падение из «рая» допатриархального состояния в эпоху неолита. Она утверждает, что говорить о патриархальном укладе, значит говорить об обществе, основанном на господстве, и что такое общество, основанное на господстве мужского начала (санкционированного силой), является центральной аберрацией нашей культуры. Благодаря важности даже этой одной мысли работа Эйслер «Чаша и клинок» имеет гораздо большее значение, чем обычная популяризация антропологических и исторических исследований. Возможно, эта ее мысль вполне оправдывает утверждение Эшли Монтегю, что ни одну книгу он не рекомендовал бы так, как эту, и она «достойна стать самой важной работой со времени появления «Происхождения видов» Дарвина».
И все же не Эйслер я обязан своим пониманием патриархата, как корня нашей макропроблемы. Впервые я заинтересовался этой темой в середине 50-х годов, а вдохновение черпал при этом из более старого и менее известного источника. Таким источником послужил один чилиец, который более пятидесяти лет назад осознал критическое состояние мира. Назвав эту книгу «Агонией патриархального уклада», я посвятил остальную ее часть видению Тотилой Альбертой триединого общества.
3. Мечта Тотилы Альберта о Триедином обществеТотила Альберт родился в Чили и после первой' мировой войны стал известным скульптором. В Берлине современники называли его «немецким Роденом». По-видимому, он лучший из скульпторов, которых подарила миру Чили. В силу различных обстоятельств он не приобрел мировой известности, и большая часть его работ (первоначально выполненных в гипсе) погибла от разрушительного действия времени.
После смерти отца Тотила пережил в возрасте 38 лет смерть при жизни, которая оказалась для него переходом к возрождению или, как он сам называл, «саморождению», после чего, оставив скульптуру, стал писать стихи на немецком языке. К счастью, друзья в предвоенном Берлине оказали ему поддержку, и он смог целиком посвятить себя сочинению поэтических произведений. Поэзия стала для него центром врастания в новую жизнь. Накануне объявления второй мировой войны (и закрытия границ Германии) он вернулся на родину, в Чили.
Здесь в возрасте 48 лет он женился и, продолжая сочинять поэтические произведения, вновь занялся скульптурой, чтобы зарабатывать средства к существованию. Что касается скульптуры, то у него было несколько учеников, которые ценили главным образом целительную близость с ним. Уверен, что в то время он стремился встряхнуть всех, с кем ему приходилось соприкасаться, и пробудить от «патриархальной спячки».
Он не был философом в строгом смысле слова и приобрел политическую интуицию не с помощью дискурсивного мышления, а в результате длительного и драматического процесса внутреннего развития, благодаря которому в зрелые годы превратился из скульптура в поэта и мистика.
Начальный этап этого процесса напоминает внутреннюю алхимическую лабораторию, в которой после мифического и все же вполне реального «нисхождения в ад» (после смерти своего отца) интернализированные образы его родителей вступили с ним в диалог, причем взаимоотношение между его «внутренними тремя» образами оказывало целительное воздействие вне рамок структуры полученного им в детстве воспитания. Мы можем стать косвенными свидетелями этого процесса, читая его эпическую поэму, написанную в Берлине на немецком языке в 30-х годах. В ней, в частности, изображен переход от родителей мира сего к «космическим родителям», чтобы в конечном счете родиться (в качестве сына неба и земли) в новом измерении сознания, которое он называл Die Musische Raum (пространством муз).
В поздний период своей жизни он говорил, что биологические родители - это одновременно и препятствие, и потенциальное средство для установления связи с нашими всеобщими родителями. Поскольку его отец умер так же внезапно, как молния ударяет в дерево (внутренняя смерть, которая привела его к новой жизни), он пришел к мысли, что смерть людей, которых мы любим больше всего на свете, - это путь, при- уготованный самой жизнью для нашего одухотворения. У историков культуры есть все основания полагать, что дело обстоит именно таким образом: смерть, по-видимому, является источником всех религий человечества.