Агония
Шрифт:
— Ты мне голову не морочь, дурей глупого не прикидывайся, — умышленно взвинчивая себя, сказал Костя. — Божьей души нет, а нормальная человеческая должна быть.
— Политграмоту поручили Клименко, а наши с вами человеческие души просят на третий этаж, — Мелентьев вынул из жилетного кармана серебряную “луковицу”, часы, подаренные ему за безупречную службу еще до Кости Воронцова рождения. — Через семнадцать минут. Я полагаю, Костя, нам следует договориться. Любой начальник не радуется, когда среди подчиненных разнобой. Ему в таком случае решать следует, ответственность на себя брать, а этого ни один человек не любит, — поддернув стрелки брюк, Мелентьев опустился в кресло.
— Я категорически
— Костя, смотри ты проще на наше дело. Взять с поличным — вот высший класс. Захватить сходку — не взять с поличным, большинство выпустим, однако припугнем...
— Я не хочу никого брать с поличным, — перебил Костя. — Хочу, чтобы преступлений не совершали.
— И только? Сынок, сынок, — Мелентьев вздохнул, — я же тебя к старой сыскной работе не тяну. Знаешь, как у нас любимчики работали? Чем преступника больнее ударишь, тем он злее становится. Волна убийств, банки, как грецкие орехи, трескаются. Сыщик нужнее становится, дал результат — повышение и почет.
— Вот и говорю, чужой вы нам, Иван Иванович, хоть науку и понимаете. Мы обязаны из всех темных уголков людей повытаскивать и к жизни нормальной приобщить.
— Ты представляешь, если они все явятся с повинной? — не обращая внимания на злые Костины слова, спросил Мелентьев.
— Без куска хлеба боитесь остаться?
— Никогда, Костя, человек не прекратит совершать преступления, — Мелентьев мельком взглянул на часы. — Пока человек существует, он будет преступать закон. Общество изменится, мораль, законы изменятся — станут преступать через новые. Ошибка твоя заключается в том, что ты чужую работу хочешь делать. Воспитывать должны школы, университеты, книги, искусство и культура в целом. А мы с тобой, — он поднялся, открыл перед Костей дверь и уже в коридоре продолжил: — должны преступников задерживать, предавать суду. Каждый обязан хорошо делать свое дело, быть профессионалом, а не теоретиком и мифоманом.
Они поднялись на третий этаж, секретарша сдвинула выщипанные бровки, ткнула одним пальцем в пишущую машинку.
— Занят, ждите, — начала отыскивать нужную букву.
— Речи, наверное, ловко говорит. А она машинисткой хорошей должна быть. Ты, Костя, зуб рвать к врачу пойдешь или к идейно близкому товарищу? — спросил Мелентьев.
— У меня зубы, — улыбнулся Костя, — хоть на выставку.
— Тебе легче, — Мелентьев закурил и отвернулся. Начальник отдела по борьбе с бандитизмом Волохов, седой и жилистый, с орденом Красного Знамени на застиранной гимнастерке, выслушал обоих внимательно, ни разу не перебил, смотрел, щурился, будто подмигивал.
Мелентьев был за облаву, Воронцов категорически возражал, считал, что должен идти он, так как из-за двух-трех разыскиваемых, которые окажутся на сходке, озлоблять всех не резон.
— На сходке наверняка будет Сипатый, — сказал Мелентьев. — Возможно, и другие...
— Не исключено, — Волохов вновь взглянул на Костю. — Можем ли мы убийц на воле оставлять?
— А будут они там, товарищ Волохов? И кого возьмем, а кто прорвется? Скольких из наших подстрелят либо ножом ткнут? Сколько новых убийц мы сегодня родим? Молодняк-то перед стариками рогами упираться начнет. О сегодняшнем деле легенды сложат, “о павших за святую волю” петь на всех пересылках начнут.
— Не агитируй меня, Воронцов, — неожиданно сказал Волохов. — Я давно тобой сговоренный. Однако на сходку одного не пущу, будем окружать. Готовьте план операции.
Высокие договаривающиеся стороны закончили совещание на загородной вилле и подались гурьбой на выход. В палисаднике остановились. Корней кивнул Савелию и Кабану, они убрались первыми. Когда круглая голова Кабана скрылась за
— С богом, Степан, — подмигнул Корней. — В семь во “Флоре”, я уже буду там.
Хан не ответил, не кивнул, будто и не слышал, подхватил изящный кожаный саквояж и легкой походкой, небрежно помахивая тростью, словно родился в смокинге и котелке, в руках в жизни не держал ничего, кроме трости и саквояжа с серебряными монограммами, навсегда покинул резиденцию.
Митрий проводил его взглядом, присел на подгнившую, видно прошлогоднюю, поленницу, начал сворачивать цигарку. Курил он редко, добавляя в табак одному ему ведомое зелье. Корней глядел на него без злобы и превосходства, ценил за ум и безотчетно завидовал. Вот человек незаурядный, видел жизнь всякую, сейчас во дворе как собака живет и счастлив вроде. Митрию не свистнешь, не поманишь пальцем, свободный он, ничего ему не надо, мальцов бездомных грамоте учит, они его кормят, поят, как отца чтут. Известно Корнею, Митрий ни разу руку не поднял, голоса не повысил, а любой из его армии последнее отдаст и тем счастлив будет. В делах Митрий никогда участия не принимал, оружия при себе не держал, хотя известно, что мог бы вооружить не один десяток лихих ребятишек. Каждый серьезный вор в Москве, да и за пределами златоглавой знал отца Митрия, приходил за советом либо за пушкой. Встречал гостей бывший священнослужитель по-разному. Одного и выслушает, и совет подаст, и, о чем просили, даст, и денег не возьмет; иного, который и маркой выше, не слушает даже. “Иди, раб божий, — скажет, — не у дел я, стар, умом слаб, оружие нехристово и не видал никогда. Иди, бог тебе судья”. И люди уходили молча: просить без толку, осерчать может, — старец же обладал силой незаурядной, а байстрюки его могли свернуть в бараний рог самого отчаянного, любого из-под земли достать, примеры тому случались, и деловые люди их отлично запомнили.
Стояли в палисадничке, у трухлявой поленницы два человека. Один богатый, превосходно одетый, признанный пахан воровского мира, второй — нищий, одетый в заплаты, живший на иждивении беспризорников. Случись между ними недоразумение, лишь фраер поставил бы на первого.
— Чем меньшим ты обладаешь, тем меньше обладают тобой, — подводя итоги своих рассуждений, произнес Митрий.
— Вкушающих тебя останови, когда ты наиболее сладок, — ответил Корней. — Я отдам Сипатому власть, пусть наслаждается.
— Глупости и суета, кончилось ваше с Сипатым время, не будет вскоре воровского мира, рассыплет новая власть вас, как горох по столу, каждого отдельно, и отделит злаки от плевел.
— Где они злаки-то найдут?
— Ищущий да обрящет, — ответил Митрий, поглаживая бороду и усы. — Среди воровского мира, полагаю, восемь на дюжину совсем безвинные, на пропитание себе тянут, не более.
— А четыре оставшихся? — спросил Корней.
— Те разные. Есть как мы с тобой — конченые, — Митрий вновь огладил бороду. — Некоторые в крови по самую маковку, тех власть не простит. Чего я тебе политграмоту читаю, ты сам. Корней, умнее умного. Ты зачем сегодня старого Савелия позвал? Он же сейчас к Сипатому спешит — торопится доложить о слышанном.
— Для того и позвал, чтобы Сипатый с Одесситом знали: Корней их вызов сопливый принял и на сходку придет.
Митрий засопел тяжело, откашлялся. Неясна ему игра Корнея, а когда чего не понимаешь — молчи.
— Дарья! — крикнул он. — Напиться принеси! Даша из дома не вышла, Митрий сделал жест, мол, сейчас вернусь, поднялся по ступенькам, шагнул в горницу и столкнулся с Дашиными глазами. Большие, светлые, цветом в голубую зелень, они упирались в Митрия, в лоб, в глаза, в душу. Вспомнил он, как однажды шагнул неразумно через один порог и наткнулся на наганы жандармов.