Ах, Маня
Шрифт:
– Построили эту дурную дорогу, она и длиннее, и через два переезда. Ну? Умные это делали?
– А зачем же? – спросила Лидия.
– Хитрое дело! – засмеялся шофер. – Тут есть один директор совхоза, так ему лично эта дорога удобней. Наплел, наплел, что к станции ему зеленая улица нужна, товар, мол, у него скоропортящийся. Яички, я извиняюсь. И выстроил. Теперь транспорт через нее пустили, а – и это самое смешное – яички возят по
старой, потому что к самой ферме та дорога все-таки ближе.
– Деятели! – фыркнул Сергей. – А почем яички непосредственно в том совхозе?
– Как везде, – ответил шофер.
Лидия засмеялась. И мужчина тоже почему-то засмеялся, снова заставив подумать, что он на кого-то похож.
А у самого разъезда вдруг выяснилось, что
– Уж не к тете Мане ли вы на фейерверк? – со смехом спросил Сергей.
– К Мане, – сказал мужчина и так резко повернулся к ним, что шофер сказал:
– Спокойно, дядя, спокойно!
Лидия смотрела на широкое скуластое лицо и думала: наверное, у Мани в жизни все-таки кто-то был. Вот этот человек. Их что-то там разделило, а вот теперь он едет к ней в гости. Но в целом теория была вялая, худосочная. Не подкреплялась она ни одним самым завалященьким воспоминанием, ни намеком… Или уж Маня такой великий конспиратор в вопросах любви?
– Лида? Сережа? – тихо спросил мужчина.
– Неужто родич? – воскликнул Сергей.
А Лидия, крепко зажмурившись, все вспоминала. Зажмурилась она потому, что надо было восстановить в памяти ту фотографию, что снята была на маминой могиле. Они там стояли в рядок за гробом. Отец с Сергеем на руках, она, Маня, потом – этот мужчина в молодости, мамин брат, которого Маня (Маня!) после войны велела ей, девчонке, напрочь выбросить из памяти. И сразу вспомнилось все. Что рядом с ним на фотографии была очень красивая девушка, невеста дяди. Ее Лидия хорошо помнит. Звали ее Зинаида. А Маня ее называла женщина-позор.
.. Дядя Леня, попросту Ленчик, учился до войны в Киеве. Лидина мать – покойница Вера – любила младшего брата самозабвенно, да и Маня тоже. Они вдвоем выводили его в люди, они им гордились, они им хвастались. Лидия это все хорошо сразу вспомнила. Вспомнила даже, что отец такое общее восхищение не одобрял, имел к Ленчику целый ряд претензий: и не в меру болтлив, и слегка ленив, и в смысле женщин невоздержан, и мать переживала это отсутствие у мужа безраздельного восхищения братом. Она даже сына хотела назвать Леонидом, отец не позволил, но все равно, лаская, она называла сына: «Ах ты, мой Сережа-Ленечка!»
Он учился в Киеве, а его ждала Зинаида. Необыкновенной красоты девушка. Лидия вспомнила и даже вздохнула: рождаются же такие? И что главное: за годы столько раз менялось представление о красоте. Посмотришь довоенных, военных красавиц – уродки по нынешним временам. Или попробуй перенести в то время нынешних красавиц – длинноногих, худых, губастых, лохматых… Тоже смех получится. Зинаида из тех, что была бы первой во все времена. Это Лидия сейчас подумала. Вера и Маня считали само собой разумеющимся, что самая красивая девушка у Ленчика. А как же иначе? То, что писал он редко и Зина, волнуясь, приходила к ним домой, спрашивала – как он там, тоже считалось естественным. Он мог писать, мог не писать. Он имел право поступать как хотел. Ей же полагалось ждать, волноваться и писать только часто. И Зинаида писала. Лидия как сейчас видит то время: идет по улице Зина в белой парусиновой юбке, голубой футболке и прюнелевых туфлях на невысоком каблуке – она казалась одетой с большим вкусом, почти изысканно, – а покойница мама кричит ей:
– Ты письмо Ленчику когда послала?
И отвечать полагалось так:
– Только что в ящик сунула.
…Вот что отчетливо, до ослепительной ясности вспомнилось Лидии в машине, пока было повернуто к ней широкое скуластое лицо родного, напрочь забытого ею дяди.
Сергей же трепался:
– А! Так вы и есть тот самый потерянный в войну родственник! Ну и цирк! Отец мне о вас рассказывал. Попали в окружение? Да? Сровняли вас с землей?.. Да?
Лидия ужаснулась. Она думала, что сейчас дядя скажет на эти все невпопад, все неловкие слова.
Но дядя засмеялся и махнул рукой.
– В общем, правильно, – сказал он. – Сровняли нас с землей.
– А теперь показывайте куда. – Шофер вырулил на короткую улицу, и Лидия взволнованно стала показывать:
– Вперед, вперед! В самый конец. Вон к тому домику возле бетонного
– Я сдаюсь! – заорал Сергей. – Уже сдался! Тетя Маня вывесила флаг.
Флаг бился над старой, покрытой толем крышей, а возле калитки, спрятав руки под фартуком, стояла Маня. Дядька выскочил из машины первый, и тут Лидия увидела, как побледнела Маня, как то ли беспомощно, то ли виновато опустила руки, как, причитая что-то, закачалась, а потом так бухнулась на Ленчикову грудь, что, казалось, не обнять его хотела, а убиться насмерть.
«Ах ты господи! – подумала Лидия. – И флаг, и Ленчик, и шарики надувные, а сердце щемит, и не поймешь: радость это все или горе?»
Сергей все поставил на свои места. Он внес на вытянутых руках во двор блестящий самовар. Он по дороге, в машине, тихонько развязывал веревочку, чтоб торжественным внесением получить взамен хотя бы долю удовольствия от того, что отдаешь, а не приобретаешь. С бодрым «трам-там-там» он нес подарок и ждал, чтоб все вокруг ахнули. Маня ахала очень громко, даже громче, чем Сергей ожидал. И такой он – самовар – блестящий, и такой он красивый, а носик какой, носик! Сергей прислушивался к неестественному Маниному голосу, что-то было не так, и стал озираться, стал искать других потрясенных свидетелей. Но их не было. Он почти обиделся, но тут увидел, что из окошка на терраске смотрит еще одна женщина. Это было уже лучше. Он мог запросто еще раз, ради новой зрительницы, внести самовар во двор, чтоб снять неудовлетворенность Маниным восторгом, но женщина не смотрела на самовар! И на Сергея не смотрела, ни на Лидию, ни на Маню – она смотрела на Ленчика. И смотрела так, что все ее взгляд почувствовали и уставились на нее, и Лидия сразу ее узнала – Зинаида! Как же так? Она с таким непониманием посмотрела на Маню, что та в ответ только губы поджала и стала зачем-то дышать на блестящий самоварный бок. Туманилась никелированная поверхность, теряла великолепный закон отражения. Но это был такой день – день нарушения законов.
…Итак, как это начиналось? Зина идет по улице, а строгая Ленчикова родня интересуется, не забыла ли она послать письмо.
Сам Ленчик писал всем редко. Это в осуждение шурину говорил отец. И еще: что это у него за учеба? То какие-то концерты – Ленчик трубач, то походы на выносливость, невпроворот каких-то второстепенных, несущественных дел вместо того, чтобы «как губка, впитывать знания». Эта впитывающая губка была излюбленным и, пожалуй, единственным образом в речи отца. Образ годился на все случаи жизни. Идет дождь – земля, как губка, впитывает… Мать кормит младенца Сергея. И тот – как губка… Блины к обеду впитывали масло, как губка. Маня, увлеченная общественной работой, тоже, оказывается, губка. А вот Ленчик губкой не был. Он не впитывал знания и вызывал глубокое неодобрение.
Когда умерла мама, Ленчик едва успел на кладбище. Лидия хорошо это помнит, помнит эту минутную радость – «Ленчик приехал!» – в страшном горе, от которого она уже не плакала, а тихонько икала, а ей все несли и несли воду, кружками, чашками, стаканами. Ее уже тошнило от воды, но она пила: ведь икать нехорошо, а вода почему-то не помогала. Так вот: она перестала икать, когда приехал Ленчик. А на кладбище их фотографировали, и он стоял рядом с Зинаидой. Что было потом – Лидия не знает. И вообще, не помнит она Зинаиду после похорон. Пришла война, эвакуация. И они возвратились домой уже в конце сорок четвертого. Было почти так, во всяком случае, так ощущалось: сегодня они вернулись с востока, а вчера Зинаида с запада. Гнев и возмущение тогда прямо висели в воздухе. Оказывается, Зинаида в канаве дожидалась ночи, чтоб незаметно подойти к дому. Домик ее стоял заколоченный – мать ее в войну умерла (от горя и позора, говорили люди), – так она боялась доски с окон поотрывать. Так мышью в дом вошла и жила, не зажигая лампу. Что ела? А не ела! Боялась в магазин сходить – растоптали бы. Все это наперебой, размахивая руками, рассказывали женщины Мане, а Маня в ответ кричала, что так это не оставит, что Зинаиду судить надо. Пусть ответит перед народом, как она могла выйти замуж за врага? Как? Пусть скажет, пусть!