Ах, война, что ты сделала...

Синельников Геннадий

В оставшиеся до конференции дни я выходил вместе со всем личным составом на боевые операции и решал полный круг своих обязанностей, одновременно вводя в курс дел майора Афанасьева.

— Я что-то ничего понять не могу, — как-то обратился он ко мне, — начальник политотдела на совещаниях чаще всего вспоминает наш батальон с негативной стороны. Только я вижу, что на самом деле это не совсем так: пункт хозяйственного довольствия у нас лучший в бригаде, ленинская комната тоже, погибших и раненых меньше, чем в других батальонах, на операции ходим не реже других, результаты рейдов хорошие, примерно, как и у остальных. По воинской дисциплине у нас меньше ЧП и преступлений, чем даже в хваленом первом батальоне. Поэтому я лично не вижу существенной разницы по сравнению с другими подразделениями. Скажи мне, в чем дело?

— К сожалению, дело в наших личных взаимоотношениях и противоречивой воинской системе, — начал я объяснять Афанасьеву прописные истины, которые он знал, но которые в этих условиях, при нашем начальнике политотдела, особо негативно сказывались на многих результатах боевой и политической подготовки. — Ты же понимаешь, что политработник подчинен

командиру-единоначальнику, имеет одинаковые должностные права с другими заместителями командира, и в то же время, отвечая за организацию и состояние партийно-политической работы, а значит, в первую очередь воинской дисциплины, должен спрашивать с таких же заместителей, как и ты сам. Спрашивать за положение в подчиненных им службах, подразделениях, должен подсказывать, давать советы своему командиру по решению тех или иных вопросов, связанных с воинской и исполнительской дисциплиной офицеров, прапорщиков. Каждый командир знает, что и как надо делать, но не всегда это делает, потому что у него слишком много других задач. Система воспитательной работы в войсках до того насыщена всякими обязательными мероприятиями, что, для того чтобы все это выполнить, нужно поступиться всеми другими планами и делами и проводить только политико-воспитательные. Понимая состояние и ответственность командира, приходится, иногда в ущерб политическим мероприятиям, решать поставленные перед командиром-единоначальником задачи иного плана, за которые в конечном счете ты тоже отвечаешь. Между командиром подразделений, в том числе и бригады, с начальником политотдела идут скрытые, не афишируемые разногласия. Все решают одну задачу, но разными методами, формами работы. И, чтобы показать, что я — тоже начальник, Плиев ставит палки в колеса командованию, прикрывая свои «тылы», а точнее — зад. Это делается на тот случай, если что-то случается и очередная комиссия сверху начинает искать корни происшествия, преступления. Вывод всегда один: в низкой воспитательной работе. А если еще вскроются факты, что в бригаде, подразделении срывались политзанятия, политинформации и прочие мероприятия, тогда однозначно ясно: кто виноват и кого следует наказывать. Командиры в таких случаях всегда остаются в стороне, и ответственность несут политработники. А начальник политотдела не хочет быть крайним. Такая система противоречий чаще всего помогает командиру и делает из политработника проститутку: «и вашим, и нашим». Это его бесит, и он отыгрывается на нас — политработниках, потому что не смог сам решить с командиром эту проблему. Ночью батальон приходит с рейда, а утром по расписанию — политзанятия, но к ним некогда было готовиться, поэтому они и не проводятся. Начальник политотдела, хорошо зная ситуацию, тем не менее направляет своих работников аппарата с проверкой, в итоге — ругань и скандал, очередной крючок, на который он тебя цепляет и шантажирует им в своих интересах. Его не волнуют причины, положено проводить — проводи. Костьми ляг, но заставь офицеров, покажи свою партийную силу и принципиальность. Так и получается, что политработа и политработники у всех, как кость в горле. Идет война, но в нашей работе ничего не меняется: сплошная показуха, обязаловка, рутина и оторванность от насущных задач. Парадокс, одним словом! К тому же в наших обязанностях есть пункт, по которому ты обязан информировать начальника политического отдела о положении дел в батальоне и политико-моральном состоянии личного состава. Положительные моменты его не интересуют. Ему нужен негатив. Образно говоря, мы по обязанностям должны быть «стукачами». Может, и грубо, но это так и есть. Мне это всегда было противно. Начальник потом твою информацию зачастую дополнит своими домыслами, предположениями и так преподнесет офицерам на совещании, что в следующий раз подумаешь, а стоит ли после такого вообще докладывать ему? Но если ты смолчишь о каком-то факте, его тут же об этом проинформируют другие. И тогда начинаются разбирательства с оргвыводами, только еще в более жесткой и грубой форме. Я первоначально пытался доказать начальнику, что так нельзя, но он от этого только звереет, а результат — еще хуже. Я многого лишился из-за него. Дай бог, чтобы он быстрее заменился и вам меньше крови попил. Если задержится с заменой, ты сам во всем разберешься. Только я советую: не перечь ему, он очень этого не любит, потому что он из Чечено-Ингушетии, и такое поведение, отношение к другим — это его национальная норма поведения.

Я не стал ему рассказывать о поимке и гибели Бориса и других моментах, которые так или иначе отразились на моей служебной карьере и наших взаимоотношениях с начальником политотдела — не хотелось раскрывать душу, откровенничать. Все уже в прошлом, к тому же заменщик — майор, а я только старший лейтенант, так что служебный и жизненный опыт у него есть, сам во всем разберется.

Вечером начальник штаба бригады проводил служебное совещание. Вдруг к нему подошел оперативный дежурный и стал что-то шептать на ухо. Был виден испуг на лице подполковника. Не дослушав, он обратился к офицерам:

— Только что в зоне нашего охранения обнаружено автомобильное колесо, а в нем — сгоревший труп человека. Кто он и откуда взялся, пока неизвестно, а поэтому сейчас всем убыть в свои подразделения, разобраться со своим личным составом, письменно и пофамильно доложить об отсутствующих! Это подумать только — сгорел человек, возможно, чей-то солдат, и гробовая тишина! Совсем распустились! — И начальника штаба «понесло».

Почти всю ночь командиры батальонов, отдельных подразделений уточняли списки лиц, по какой-либо причине отсутствующих в части, но так и не смогли определить, кто бы это мог быть.

…На партийной конференции части присутствовали представители Политического управления военного округа, политотдела 40-й армии, другие должностные лица. Я молча сидел в углу, не вникая в суть происходящего. Мне было понятно, что начальник политотдела бригады уходит по замене и сегодняшняя конференция — это его «лебединая песня» перед новым назначением. В мыслях я был

уже дома. Вдруг он назвал мою фамилию и предоставил мне слово. Нехотя я вышел к трибуне, поглядел на присутствующих: почти все — новые лица. Мне был уже понятен замысел начальника: он вызвал меня последним, сделав ставку на мое выступление. Делая это, он был абсолютно уверен, что я, как и положено политработнику его подчинения, на высокой хвалебной ноте в адрес политотдела и самого его руководителя завершу все прения конференции.

Я не готовился к выступлению, но оно было давно готово в моем сердце. Немного помолчав, я начал говорить. Сказал, что политотдел бригады и его начальник в моей боевой службе за два года оставили, к сожалению, больше негативного, чем положительного, и это при том, что я сам — политработник. Что все эти долгие месяцы нашей службы в одной части он был далек от насущных проблем личного состава и коммунистов подразделений и выполнял в основном карательные функции. Что сам подполковник Плиев, создав устойчивую систему осведомителей, занимался сбором компромата на всех офицеров и прапорщиков подразделений. И основываясь на имеющихся у него непроверенных фактах как на доказанных и не подлежащих никакому сомнению, действовал по принципу — «разделяй и властвуй», чем вносил раздор, недоверие, подозрительность в офицерские коллективы.

Обида за свое двухлетнее унижение, унижение офицеров и прапорщиков батальона рвалась наружу и требовала отмщения. Я говорил и говорил, словно исповедуясь. Желваки бегали по скулам Плиева, лицо его стало красным от напряжения, в глазах горела испепеляющая ненависть. Он сидел, не перебивая моего выступления. Коммунисты слушали меня с интересом, удивлением, испугом, уважением.

По окончании конференции начальник политического отдела сделал несколько объявлений, а также приказал всем политработникам через 15 минут собраться в политотделе. И, когда мы собрались в указанном месте, он, как всегда, спокойно сказал:

— Товарищи, в нашу часть пришла разнарядка на представление к званию Героя Советского Союза политработника батальонного звена. Мы с командиром обсудили этот вопрос и пришли к согласию, что в нашей бригаде есть такой замполит батальона, и он полностью подходит под все пункты разнарядки. Я уже дал командиру бригады свое согласие на представление этого офицера к высокому и почетному званию, и в конце конференции хотел сделать об этом объявление. Но этот политработник оказался непорядочным и, слишком много возомнив о себе, посмел посягнуть на авторитет политического отдела. Мы и раньше с ним много говорили о субординации, партийной дисциплине, понимании других вопросов, и я был уверен, что он сделал правильные выводы. К великому сожалению, но он этого не сделал. Ну что же, это его право, только этим выступлением на конференции он показал свою незрелость, аполитичность и тем самым — сам себе подписал приговор. Такой офицер не может быть Героем нашей страны. — И уже с нескрываемым злорадством, глядя мне прямо в глаза, добавил: — Да, да, товарищ замполит второго батальона, старший лейтенант Синельников, речь идет именно о вас! Когда-то я говорил всем вам, что писать против ветра — это себе дороже, советовал не заниматься этим бесполезным делом. Нормальные, умные офицеры сделали из этого правильный вывод. Дураки захотели показать свое «Я», и показали. Что ж, каждый вправе поступать так, как считает нужным. Только лично я думаю, что после всего произошедшего будет правильным отказаться нам с командиром от предложенной разнарядки, так как, помимо всего, он на сегодняшний день оказался единственным замполитом батальона из первого состава офицеров нашей бригады — все остальные заменились и убыли. Ну и главное, запомни на всю оставшуюся жизнь, что старших нужно слушаться, а начальников — тем более. А кто не понял этого, тот недалекий человек, и это очень мягко сказано. А теперь — вон отсюда, ты мне больше не нужен. Забери свой партбилет и можешь лететь на все четыре стороны!

Когда-то мне казалось, что стать Героем Советского Союза в нашей современной жизни это нереально. Читая в детстве книжки о Героях-школьниках — Марате Казее, Саше Чекалине и многих других, ставших ими посмертно, были готовы быть похожими на них, но то было в Великую Отечественную войну, а на нее мы не успели. Но и в наше поколение пришло испытание, которое внесло коррективы в мирное сознание и мышление многих из нас. Когда в Афганистане появились первые и последующие Герои, многие подумали о том, что у каждого появился какой-то шанс стать им. Был ли я достоин награждения высшей наградой нашего государства? По большому счету — нет. Но мы были солдатами той войны, где высший знак государственной и воинской доблести и славы зачастую давался именно по разнарядке, спущенной сверху. Видимо, тогда судьба захотела быть благосклонной ко мне, и я мог получить то, о чем мечтал, но я опять поспешил со своим дурным характером и длинным языком. Кто же тогда знал, что Судьба приготовила мне такой сюрприз? А, впрочем, судьбу и жизнь не обманешь. Много раз я убеждался в том, что за каждым человеком тянутся десятки условных невидимых веревочек, дергая за которые можно управлять им, подчинять воле и приказам другого, заставлять делать и выполнять то, что зачастую противоречит его жизненным, моральным интересам и установкам. И как бы ни тешил и ни думал любой из нас, что он свободен в своих делах и поступках, все это — ложь и самообман. Каждый из нас опутан этими ненавистными ниточками и очень часто действует, словно марионетка в чьих-то руках. Горький урок партийного собрания в Петрозаводске, после которого я оказался здесь, не пошел мне впрок, и вот опять такое же собрание, мое выступление и очередной удар Судьбы. Удар ниже пояса!

Словно контуженный, не ощущая себя, не понимая, что вокруг происходит, не слыша больше никого, я вышел из вагончика политотдела. Шел к своей штабной палатке, и горькие слезы обиды, ненависти к начальнику политотдела медленно катились из моих глаз.

К слову сказать, когда я учился на втором курсе в Военно-политической академии имени В. И. Ленина, на первый курс был зачислен Герой Советского Союза, получивший это высокое звание по той разнарядке, в которой когда-то было отказано мне.