Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
– Нужно что-то делать с этим серпом, – пробормотал Зевс.
Я не ответил. Брат поднялся, потянулся за колчаном с молниями – на плечо набросил, поправил перетершуюся лямку.
Колчан оттягивал плечо изрядно, хотя с виду молнии казались невесомыми – или на плечи лег не колчан? Решение?
Проходя мимо меня, Громовержец смотрел то ли вперед, то ли себе под ноги.
Не в глаза. Наверное, опасался того, что я могу там случайно увидеть.
Что, брат? «Лучше бы ты не ходил? Лучше бы не давал века передышки? Все равно на такое не
А может он, просто боялся сорваться, встретившись со мной взглядом. Спросить о цене.
Когда шаги младшего затихли, я занял его место. Уселся, свесив ноги над дрожащим, бескрайним зеркалом моря. Хтоний пристроил рядом, как товарища.
Пополневший месяц – раскормившийся серп – посматривал с высоты. Чайки перекликались с нестройными песнями нереид в отдалении. Море потягивалось необъятным телом, устраиваясь на покой: дожидалось колыбельных от Нюкты-Ночи.
В самый раз, чтобы услышать за плечами голос Судьбы.
Земля позади дрогнула, будто по ней ступал кто-то очень грузный.
– Ты чего Зевсу сказал? – спросил Посейдон. – Видал его. Идет, куда-то в себя смотрит. Я тебе того… вина амфору нес, хорошего. Отобрал. Он что – пить пошел куда-то?
– Наверное.
– И не с радости, как я понимаю.
– Наверное.
– Что ты заладил – «наверное» да «наверное»! – скала подпрыгнула, когда Черногривый притопнул в гневе. – Про век-то хоть правда?
– Да. Про век правда.
– А-а… ты вот Гестию видал?
– Гестию?
– Мы вот с ней тут сидели… ну, пришлось малость, – трехдневный перегар говорил лучше слов. – Так она сказала: «Война все равно уже родилась. Теперь то, во что она выльется, зависит от того, на что мы готовы».
– Да.
– Я-то вот думал… я уже, наверное, на все, – вздохнул тяжело, раздувая грудь. – Не по мне это, конечно, – сидеть на этом равновесии и ждать: они нас или мы их. Но если нужно будет – буду сидеть. Если нужно помогать младшему – буду. Только… того… мне вот кажется – он сам еще не знает, на что…
Не знает, средний. Мальчишки выросли, получили оружие, мальчишкам пора перестать играть и научиться бить по-настоящему. У мальчишек есть век, чтобы научиться быть готовыми на все.
Даже на самые крайние средства.
Тронуло виски холодом воспоминания – тартарским небытием. Коснулась щек обжигающая мощь Гекатонхейров.
А, нет. Это море бризом дохнуло – развлекается.
– Аид, а ты?
Я повернул голову – и с трудом узнал Посейдона. Даже не из-за того, что тот опух после трех дней беспрерывной пьянки – хуже бывало.
Взгляд у брата был похож на Зевсов: острый, пытливый.
– На что готов?
Я молчал: воспоминание все еще холодило изнутри. Потом усмехнулся.
Черного Лавагета больше не будет – в этом я клялся.
А вот что буду сидеть сложа руки – в этом поклясться забыл.
Подбросил и поймал черный бронзовый шлем, с которым успел сродниться.
– Хочешь – исчезну?
[1] Промахос – «первая в битве», один из эпитетов Афины.
[2] Стадия – мера расстояния около 200 м.
[3] Фарос – плотный плащ из шерстяной ткани, обычно богато украшенный.
Сказание 9. О плодах с цветом крови и формой слез
Ворвись, гранат! Развороши нам жизнь!Мы стали слишком въедливы и скупы,Чтоб яростною свежестью зажглисьНепоправимо стынущие губы!
Ф. Искандер
Олимп всегда был светел. Даже при Кроне, когда тот начал превращаться в тирана. Лилась кровь, испепелялись деревни, вышли на свет из чрева Нюкты-Ночи Смерть, Возмездие, Обман – а Олимп все оставался светлым.
Безмятежным, по крайней мере, – снаружи.
Словно копоть, кровь и стоны просто не могли до него долететь.
И в тот день, в час, когда Гелиос уже близил пусть своей колесницы к концу, Олимп оставался спокойным и нетревожимым. Три красавицы перебрасывались сплетнями у высоких врат, которых еще совсем недавно в помине не было при въезде на вершину горы. Закатным золотом посверкивали створки. Лучи, соскальзывая с ворот, целовали прекрасным стражам ручки и бежали дальше, по широкой облачной дороге – перескакивать с одного дворца на другой, омывать царственное строение, стоящее над всеми. Преобразившийся дом Крона, теперь – дом Зевса, дышал ложной беспечностью, которая изливалась из него звуками кифар, озадаченно-шутливыми возгласами, ароматами яств и цветов.
Вихрь, возникший из ниоткуда, брызнул каменной крошкой перед воротами. Взвился лошадиный храп, скрип колес вынырнул из тишины, и низкий глуховатый голос приказал:
– Открывайте.
Разговор оборвался на увлекательной ноте: «А потом этот трон как ухватит ее цепями, а она ка-а-ак завизжит!» Привратницы неба – Оры – недоуменно вглядывались в пустоту.
– Кто спрашивает? – наконец спросила Эйрена-Мир – полноватая, спокойная, с белой кожей и легкой синевой под глазами.
– Откройте, – процедили в ответ с явной ноткой нетерпения.
– Путь на Олимп закрыт незнакомцам, – отрубила чернявая, с надменно вздернутым носом, Эвномия-Законность.
– Едва ли это незнакомец, – шепотом заметила Дикэ-Справедливость – самая старшая, самая высокая и держащая себя наиболее просто. Огненные волосы не были собраны и в беспорядке спадали на плечи. – Если это вдруг…