Аид, любимец Судьбы
Шрифт:
Петух в курятнике…
– Скажи мне, брат, – в последнее слово я вбухал не меньше трех бочек желчи, – мы нынче сдаемся Крону? Или договор между вами уже заключен, а нас просто забыли оповестить?
– Да как он… – возмутилась сестрица Аполлона, у которой мозгов было, видно, столько же, сколько у брата.
На сей раз я не стал прибегать к копью, но цыкнул так, что у Артемиды ослабли колени.
– Хорошо делаешь детей, брат. Но плохо их учишь.
Оно и понятно – некогда. Новых надо строгать.
Гера
Зевс улыбается, бестрепетно встречая мой гневный взгляд.
– В одном ты прав, Аид: война близится к концу. Но перемирий больше не будет.
И – взгляд на дверь, за которой смолкли стоны.
Теперь за ней гулькает божественный младенец, повторяя то ли «Ай!», то ли «Ня!»
– Ты успел как всегда вовремя – чтобы радоваться с нами. И кто знает – может, благодаря тебе она наконец родилась.
Я молчал. Смотрел на сияющего брата и на просветлевшие лица остальных – словно детское гульканье лилось в их сердца музыкой.
Я не понимал ничего.
– Она ее в себе носила больше века. Век, – он по-старому потормошил меня за плечи. – Понимаешь? А сегодня вот…
Позади раздалось тихое фырканье – Посейдон тоже прибыл в зал. Зевс перевел взгляд на него, на меня…
– Посейдон не сказал тебе? – осведомился весело. – Ну, тем лучше. Идем!
Первым, не спросив разрешения, он открыл ту самую дверь, за которой пробовал глотку новорожденный, шагнул внутрь и протащил меня – в полутьму, наполненную запахом нектара и благовонных масел.
– Радуйся, Громовержец.
Стикс – изможденная, словно выцветшая с лица, с синевой под глазами и легкой испариной на щеках – вставала нам навстречу. С мягкой полуулыбкой на лице, обещавшей нечто невозможное – потому что только чудо могло бы заставить суровую титаниду улыбаться.
Чудо буянило и скрипело в колыбели, выстланной пушистыми шкурами – именно туда был обращен взгляд Стикс, по-матерински нежный.
Туда же с благоговейными улыбками пялились вошедшие боги. Кроме меня.
Надо полагать, в моем взгляде было подозрение.
– Хотите увидеть ее?
Стикс не стала дожидаться ответа: бережно выхватила ребенка из колыбели и подняла на руках.
– Фу! – сказал младенец – девочка с кучерявыми светлыми волосиками и синими глазами. Палец девочки обличительно указывал на меня.
Хихикнула Афродита – тут же почтительно приглушив смешок рукой. Остальные безмолвно сияли.
Я сиять не умел – просто стоял. Примерзнув к каменному полу.
Словно с детского пальца в меня ударило молнией.
– Ая-я? – спросила девочка у кого-то и расправила за детской спиной широкие белые крылья. Помахала ими, пытаясь улететь из крепких материнских рук, не преуспела, обиделась и хлюпнула носом.
Есть боги, которые сами выбирают свою власть – избирая себя чьими-то покровителями или решая ведать какой-либо областью жизни: семейными очагами, как Гера, или плодородием, как Деметра…
Есть боги, для которых все написано с рождения. Как здесь.
Я глядел на белые крылья, которым суждено вскоре реять над нашими войсками, и медленно приходило то, во что не верилось: этой войне конец.
– Не капризничай, Ника, – со смехом выговаривала дочке Стикс. – Ну, что ты, не хочешь, чтобы на тебя смотрели? А кто будет у нас сладко спать? Ника будет. А кому дядька Гефест сделал красивую погремушечку? А Нике сделал…
Из всех ужасов Титаномахии мне ярче всего помнится этот: сюсюкающая над качающейся колыбелью Стикс – порождение холодного ужаса, проклятие войск Крона, против которых выходила в бой…
Она бормотала что-то и напевала отрывки песенок, пока белокрылая Ника не перестала буянить и гукать. Потом милостиво кивнула и позволила подойти Зевсу и остальным богам.
Мы подошли. Мы – сыновья, дочери, внуки и внучки Крона – молча стояли вокруг искусно вырезанной из сосны кроватки и смотрели, как пускает пузыри во сне только что рожденная Победа.
* * *
– Мы собрали всех, – говорил младший. – Отдали Крону почти всю Фессалию – тут было ничего не сделать – но зато, пока они думали, что теснят нас по шагу и преуспевают, мы готовились к решающей битве.
В пиршественных залах еще звучали заздравные в честь родившейся Победы – а мы сидели в одной из комнат женской половины дворца и обсуждали планы. На мужской половине слишком шумно.
Хмель кружил голову только слегка. Зевсу, кажется, совсем не кружил.
Афина пристроила рядом с собой копье – Посейдон шепнул мне, что она таскает его постоянно, с тех времен, когда ее домогался Гефест. Сам Жеребец явился без трезубца и в легкомысленном ожерелье из ракушек.
– Иными словами, ты сгрудил войска у подножия Олимпа, это и без того заметно. Половина лагерей у тебя стоят вокруг Оссы и Пелиона[2] или даже на них… Сшибаться придется на нашей территории.
Зевс посмотрел на Афину – и поймал из ее глаз многозначительное: «А я тебе говорила».
– Понимаю, о чем беспокоишься. Чтобы отбросить рати отца к Офрису нам придется гнать их через большую часть Фессалии. Через территорию, которую они уже успели освоить…
– И Тартар знает, что они нам там готовят, – подытожил Арес.
Его позвали просто потому, что он олицетворял войну. Пока что эта фраза с его стороны была самой дельной.
– Дотолкаем, – процедил младший. – Крон не сунется в битву до последнего.
Афина взглядом попросила разрешения говорить – могла бы и не просить. Женщина или нет, толку от нее все равно было больше, чем от Ареса.