Аксиоматик (Сборник)

Иган Грег

Я подхожу к ряду идеально ухоженных домов. В них никто не живет, но здесь, в пограничной зоне, епархиальные роботы подстригают газоны, подметают листья, красят стены. Еще два-три квартала к юго-западу, и я никогда больше не отвернусь от истины. Я радостно ускоряю шаг.

Почти радостно.

Дело в том, что с каждым шагом становится все труднее не думать о том, какими причудливыми ошибками, фактическими и логическими, буквально переполнено Священное Писание. А уж о католических догмах и говорить нечего. Возможно ли, чтобы откровение, идущее от Бога совершенного и всеблагого, представляло собой такую мешанину угроз и противоречий? Почему

оно так искаженно и запутанно представляет истинное место человека во Вселенной?

Искажение фактов? Но метафоры следует выбирать в соответствии с господствующими воззрениями. Разве должен был Господь озадачивать автора Книги Бытия описанием Большого Взрыва и первичного нуклеосинтеза? Противоречия? Нет, испытания веры и смирения. Какова самонадеянность — своими жалкими уловками пытаться ставить под сомнение слово Божье! Господь превыше всего, в том числе и логики.

Особенно логики.

Это плохо. Непорочное зачатие, чудеса с хлебами и рыбами, Воскресение лишь поэтические образы, которые не надо понимать буквально? Но если так, что тогда остается, кроме морализаторства из лучших побуждений и помпезной театральности? Если Бог на самом деле стал человеком, страдал, умер и вознесся, то я обязан Ему всем… но если это всего лишь красивая сказка, то я могу любить ближнего независимо от того, принимаю ли я регулярно в церкви дозы хлеба с вином.

Я уклоняюсь к юго-востоку.

Здесь истина о мироздании приобретает куда более странный и величественный облик. Она состоит в законах физики, которые познают себя посредством человека. Наша судьба и предназначение закодированы в константе тонкой структуры и в величине омега-плотности. Человеческая раса, в какой угодно форме, органической или машинной, будет развиваться в течение следующих десяти миллиардов лет до тех пор, пока мы не породим гиперразум, который, в свою очередь, вызовет — точно рассчитанный! — Большой Взрыв, благодаря чему мы и возникнем.

Если только не вымрем в течение нескольких ближайших тысячелетий.

В этом случае задачу выполнят другие разумные существа. Не имеет значения, кто несет факел.

Именно. Какое мое собачье дело, чем будет заниматься какая-то цивилизация людей, роботов, хрен знает кого через десять миллиардов лет?

Наконец-то за несколько кварталов впереди я замечаю Марию — и точно в нужный момент аттрактор экзистенциализма на западе быстро уводит меня прочь от пригорода космистов. Я ускоряю шаг, но лишь чуть-чуть, и не только из-за жары — внезапное ускорение может породить неожиданные философские неприятности.

Когда я уже близко, она оборачивается на звук шагов.

— Привет, — говорю я.

— Привет. — Она явно не испытывает особого восторга от встречи со мной. Впрочем, в таком месте это невозможно.

Я пристраиваюсь рядом, чтобы идти с ней в ногу:

— Почему ты ушла без меня?

Она пожимает плечами:

— Хотела немного побыть одна, как следует все обдумать.

Я смеюсь:

— Если ты хотела думать, надо было оставаться на шоссе.

— Впереди парк. Там ничем не хуже.

Она права. Но я все испортил своим присутствием. В тысячный раз я задаю себе вопрос: «Почему я так хочу, чтобы мы были вместе?» Из-за того, что у нас так много общего? Но это общее и появилось в результате того, что мы всюду вместе — ходим по одним дорогам, развращая друг друга своей близостью. Может быть, из-за наших различий? Ради редких моментов взаимной непостижимости? Но чем дольше мы вместе,

тем более эфемерным становится покров тайны. Кружение по орбите друг вокруг друга может привести только к окончательному сближению и концу любых различий.

Тогда почему?

Честный ответ (здесь и сейчас) звучит так — ради еды и секса. Впрочем, завтра где-нибудь в другом месте это заключение покажется мне циничным враньем.

Нас несет к зоне равновесия. Я больше не говорю ни слова. Смятение последних нескольких минут еще не улеглось до конца в моей голове, которая слегка кружится от хорошо перемешавшихся? обрывков взаимоисключающих прозрений. В конечном счете от всего этого остается только смутное недоверие. Помню, до Переплавки была такая школа мысли, которая по-медвежьи добродушно, путая похвальную терпимость и примитивную готовность поверить во все что угодно, провозглашала, что в каждом учении есть что-то ценное — и даже более того: если как следует разобраться, все они построены на одних и тех же «универсальных истинах», а значит, вполне могут жить в мире и согласии. Навряд ли хоть один из этих вялых экуменистов смог воочию увидеть наглядное опровержение своей теории — думаю, что все они уже через три секунды после Переплавки приняли ту веру, которая случайно оказалась поближе.

— Однако! — сердито бормочет Мария. Я сначала смотрю на нее, потом прослеживаю, куда направлен ее взгляд. Так значит, не только я буду нарушать ее вожделенное одиночество. Парк уже виден, и там, в тени, собрались десятка два бродяг. Такое случается, хотя и редко. В зонах равновесия движение по орбите самое медленное, и ничего удивительного, что иногда целая группа наших попадает в штиль.

Когда мы подходим ближе, я замечаю странную вещь — все, кто растянулся на траве, смотрят в одну и ту же сторону. Они явно за кем-то или за чем-то наблюдают, но деревья заслоняют это место от нас.

Вскоре мы можем различить доносящийся оттуда женский голос. Слов разобрать невозможно, а интонация прямо-таки медоточивая, но вместе с тем уверенная. Женщина говорит мягко, но настойчиво.

— Может быть, лучше не подходить. Вдруг равновесие сместилось, — Мария нервничает.

— Не знаю. — Меня это тоже волнует, но я заинтригован. Никакого усиления тяги со стороны знакомых аттракторов я не чувствую, однако само любопытство может оказаться новой наживкой какой-нибудь старой идеи.

Я говорю:

— Давай хотя бы попробуем пройти по кромке парка. Надо же выяснить, в чем дело.

Если ближайший бассейн расширился и захватил парк, то удаленность от оратора не гарантирует, что мы останемся на свободе. Опасность не в ее словах или личном присутствии. Мария, я уверен, понимает это не хуже меня, но все же, кивнув, соглашается принять такую «стратегию».

Мы перемещаемся на середину дороги на восточной границе парка — и не испытываем ничего особенного. Ораторша на вид средних лет. Жесткая от грязи одежда, грубо подстриженные волосы, загорелое обветренное лицо, поджарая комплекция вечно полуголодного ходока — бродяга чистой воды. Только голос не вяжется с внешностью. Она установила на земле раму, похожую на мольберт, на которой растянута большая карта города. Шестиугольники бассейнов аккуратно нарисованы разными цветами. Раньше люди часто обменивались такими картами. Может быть, она хочет обменять эту свою драгоценность на что-то полезное? Пожалуй, шансов на это не много — сейчас каждый бродяга носит философскую карту местности в голове.