Актовый зал. Выходные данные
Шрифт:
— Все так, — согласился Возница Майер, — впиши-ка еще в свой протокол: если нам в результате обострения классовой борьбы потребуется генерал…
— Горе тебе, Шеферс, — воскликнула Пентесилея, — если ты упомянешь об этом! Одно только слово — и завтра же Ксавер Франк утащит его работать в полицию, но, товарищи, мне этот человек нужен здесь сейчас!
Давид горячо поблагодарил Иоганну Мюнцер и Возницу Майера и подумал: да это же как нельзя более кстати, похоже, и вы мне очень нужны!
Шеферс учел предостережение Иоганны, а потому Давиду не пришлось перебираться ни в полицейское, ни в армейское ведомство, он продолжал осваивать новую профессию — журналистику, а когда случилось все-таки, уже двенадцать лет спустя, что разговор вновь зашел о специальных знаниях
— Подумать только, с чего мы оба здесь начинали, а вот, глядишь, летаем в Америку! Но я уже в те времена указывал не раз: все находится в развитии, значит, полный порядок. Сам видишь, в те времена у меня тут проходили два-три десятка человек, а нынче — целый день толпа. Создан справочно-библиографический отдел, все совсем новые коллеги. Не успеваешь запомнить лица; но в этом выражается наше развитие, все течет, товарищ Грот, и, как погляжу, нас тоже несет течением, и мы плывем вперед, разве не так?
Теперь плаванье товарища Шеферса пришло к концу: по дороге на работу, в трех шагах от ворот НБР, он упал.
— Болезнь менеджеров, — сказали его коллеги-вахтеры, — типичный случай: слишком большая ответственность, слишком мало движения и слишком крепкий кофе, рано или поздно все мы так кончим!
— Рано или поздно ты кончишь, как Шеферс, — сказал Давид Йохену Гюльденстерну, когда тот, сев в машину, распустил брючный ремень. — За поясом у тебя уже намечаются признаки менеджера, однако над тобой я надгробных речей держать не стану. Прескверная традиция болтать над гробом. Понимаю, это видимость каких-то действий, когда разум от ужаса еще не в состоянии воспринять происходящее, этакая тренировка в переходный период от смерти к дальнейшей жизни, и еще одно скажу тебе: стоит нам подойти к свежей могиле, как мы превращаемся в древних германцев.
Йохен Гюльденстерн, искушенный в обхождении с главным редактором Давидом Гротом, ревностным борцом против устаревших обычаев, невозмутимо спросил:
— Тогда зачем же ты в этом действе участвуешь, если оно древнегерманская мура? А подумал ты, каково будет, ежели тебя самого тихонько, без лишнего шума спихнут в ямку?
— Совсем не обязательно тихонько, но к чему эти древние традиции? Их смысла никто не понимает, но все их соблюдают, вот и получается мура, а тебя от всего этого корежит! Возьми хоть очередь, чтобы кинуть на гроб дорогого усопшего три горсти земли, номер точно создан для Марсо. Приглядись при случае, ты не представляешь, каким только манером люди достают песок из ящика и сколько существует приемов, чтобы швырнуть его в яму. Одни тонкими струйками цедят песок сквозь пальцы, другие с силой швыряют вниз, но между тем и другим способом ты, если приглядишься, обнаружишь множество различнейших способов. И в заключение еще заминка: как очистить руки? Простые, детские натуры узнаешь тотчас — мазнут трижды по штанам, и все, проблема решена, но видишь и таких, что битых четверть часа украдкой сбрасывают песчинку за песчинкой, а одного человека мне пришлось наблюдать, тот вообще не справился с задачей, свесил грязную руку, точно она парализована, да так на улицу и вышел. А вот еще обязательный номер: ах, как я переживаю! Предлагается пропасть вариантов. Истинные этюды по Станиславскому, говорю тебе, чистый театр!
— Да-а, — кивнул Йохен Гюльденстерн, — тому, у кого ты будешь на похоронах, не придется жаловаться на недостаток участия.
— Нет, дело не только во мне. Может, все зависит от большого числа смертей, от привычки, притупляющей чувства. Просто слишком много людей умирает. У меня создается впечатление, что ежеминутно кто-то умирает, а, может, причина в том, что сам стареешь. Когда ты молод, твои друзья тоже молоды, и смерть у вас редкая гостья, а теперь ясно: если вокруг тебя начали умирать, значит, и ты вот-вот созреешь.
— Послушай-ка, — воскликнул Йохен Гюльденстерн, — сколько тебе стукнуло — восемь или все девять десятков? Твой возраст зависит и от должности. Как редактор журнала, ты олицетворяешь общественность. Когда ты начинал у нас, много ли работало здесь таких людей, что тебе приходилось отправляться на кладбище? А теперь? Я и по себе вижу, хоть занимаюсь только экономикой — знаю человек тысячу, а может, и все десять тысяч. Иногда думаю, все десять, а возникает проблема, каждый раз одного не хватает. Ну что, можно переходить к делу? Собственно, я уже о деле.
— Разумеется, — сказал Давид. — Я тебя слушаю.
Он слушал, и время от времени ему казалось, словно это он сам себя слушает. Проблема Йохена Гюльденстерна была и его проблемой, более того, он знал, что не только его.
— Все началось с электростанции «Норд», — заговорил Гюльденстерн, — или скажем так: именно там проблема обозначилась. Мне и раньше частенько бывало тошно, но я говорил себе: чепуха, разыгрываешь из себя интеллигентика, делай свое дело, и все будет в порядке. Ну, сам не знаю. Коротко говоря: история штабного генерала и его нечистой совести. Нет, начну, пожалуй, иначе: ты знаешь, я хорошо знаком с Бинхофером, вместе в Шпремберге стулья клеили, фирма «Плёц», теперь он пишет книги, мы заглядываем друг к другу, и я только диву даюсь, сколько у него идей в котелке. Молодцы мы, шпрембергцы! А тут он приходит на днях, весь кипит от злости. У них, в Союзе писателей, было собрание, партийное, доклад делал Фраувейн, директор машиностроительного комбината, мы как-то опубликовали интервью с ним. Он не дурак, но доклад, видимо, не продумал. Мастера культуры заволновались; сидят мрачные, ну, Фраувейн тоже стал мрачнее тучи и давай разносить литературу и литераторов: «Раз в три года по книжке писать, это ли производительность?! А читать начнешь — получается, что кругом одни продувные бестии… А где она, связь с жизнью?..» Вот тут, рассказывает Бинхофер, он и осведомился, кого, собственно, имеет в виду Фраувейн. Вопрос пришелся тому не по вкусу. И он заявил товарищам писателям: подобные-де выкрики не согласуются с партийностью, и вообще так вести себя не принято, во всяком случае, там, откуда он пришел. Ему тут же задали вопрос, откуда это он к ним пришел, и в ответ он заявил: «Из парторганизации, где главенствует рабочий класс!»
Что ж, собрание было сорвано, писатели не согласились с подобным разграничением; верно, не очень-то хорошо получилось бы, организуй себе каждый собственную, особую партию в партии.
Случай этот — для меня лишь отправная точка; главное, конечно, в другом: каково наше положение относительно рабочего класса? Не затем же я учился, чтобы в один прекрасный день мне объявили: отныне ты не рабочий класс. Понятно, кое-что изменилось, но ведь не настолько, чтобы кто-то мог превратить меня в мою собственную противоположность? Нет, подобной мысли я не допускаю. В кумиры я никого и ничего не возвожу, но когда слышу: «Вперед, рабочий народ» — так и себя к нему причиняю, понимаешь?
— Понять несложно, — ответил Давид, — хотя проблема сама по себе сложная. Мы, что и говорить, больше не рабочие, не ремесленники и уж, понятно, не пролетарии. Пролетариев в классическом смысле у нас нет, рабочие, конечно, есть, и делать вид, будто мы и они по всем пунктам равны, ненаучно, но, и это представляется мне главным, так сказать, сутью проблемы: кто пытается превратить различие в противоположность, того следует одернуть.
Йохен Гюльденстерн отмахнулся.
— Вернемся к моим делам. Я только что побывал на стройке «Норд». Сам знаешь, каково там: высшее достижение техники до сих пор — железная дорога. Песок и сосны, вереск и гадюки. А через несколько лет вырастет атомная электростанция, и никому в голову не приходит в этом усомниться. Вот тебе пример прогресса в нашем сознании. Крупные послевоенные стройки положили конец такого рода сомнениям.