Алан Гринспен. Самый влиятельный человек мировой экономики

Маллаби Себастьян

Одно из преимуществ ознакомления с биографией личности заключается в том, что позволяет читателям увидеть, как на самом деле принимаются решения: неидеально, импровизированно, основываясь на неполной информации и недостатках человеческой природы. Гринспен и его современники ошибались, так как недостаточно остерегались искаженных стимулов в крупных финансовых институтах и были слишком самодовольны в отношении «пузырей» и рычагов воздействия. Но вместе с тем, если одна задача для историка – судить о прошлых поколениях, то вторая – показать потомкам, как и почему их талантливые предшественники заблуждались. В конце концов, завтрашние финансовые мужи столкнутся с теми же ограничениями, что и Гринспен. От них будут ожидать прогнозов относительно кризисов, но они не смогут их дать из-за отсутствия инструментов для этого. Они будут призваны устранить финансовые риски, тогда как риски являются неотъемлемыми чертами человеческого бытия. Ошибочно полагать, будто государственные деятели способны выполнить нереальные задачи и действительно могут претендовать на звание «маэстро». Данное заблуждение поддерживает самодовольство граждан и тешит гордыню лидеров, но, возможно, история Алана Гринспена послужит противоядием от

них.

Часть первая

Идеология

Глава 1

Чувство победителя

Как человек, чье детство пришлось на 1930-е годы, он влюбился в железные дороги. Огромные локомотивы, которые пыхтели и тяжело вздыхали, когда тащили свои невообразимые грузы, казались больше похожими на мифических существ, чем на машины, – «некоторые виды мастодонтов», как писали в книгах того времени¹. Увидеть луч света от фар великого монстра; адский огонь, освещающий кабину машиниста изнутри; тень кочегара, вырисовывающуюся на фоне сияния, – всё это означало испытать волнение и ужас от промышленного прогресса, точно представить, что означал «американский век». Примерно с 11 лет молодой Алан собирал расписания поездов, запоминал маршруты и города по пути и представлял себе путешествие по континенту: из Дулута в Миннеаполис, из Миннеаполиса в Фарго, а затем вперед и на запад до Хелены, Спокана и, наконец, Сиэтла. Это была возможность познать мир за пределами Вашингтонских холмов, где на северной оконечности Манхэттена селились иммигранты; способ покинуть богато украшенный лепными украшениями приземистый дом из красного кирпича; освободить свой разум от слишком знакомых улиц, наполненных европейскими наречиями – идиш, ирландским и немецким. Вашингтонские холмы стали обживаться всего несколькими годами ранее, после того как в 1906 году нью-йоркский метрополитен дотянулся на север и добрался сюда. Но несмотря на появление метро, на улицах всё равно попадались лошади и люди, убиравшие за ними навоз². Неудивительно, что на этом фоне железные дороги казались чем-то романтическим³.

Алан жил с бабушкой и дедушкой – Анной и Натаном Голдсмит – и любящей матерью Роуз. Они обитали в квартире с одной спальней на 163-й улице; у Натана и Анны была спальня, а Алан и Роуз ночевали в комнате, которая считалась столовой. Выбор столь скромного жилья для четырех человек, тем не менее, представлялся оправданным – это было лучше, чем переполненные многоквартирные дома Нижнего Ист-Сайда, где жили другие иммигранты. Жилье было не таким уж плохим, учитывая, что страна находилась в тисках Депрессии⁴. Голдсмиты жили по западную сторону от Бродвея, разделительной линии, которая отделяла здравую часть квартала от суматохи восточного⁵. «Само окружение, наряду со стилем зданий, близлежащими парками и прохладным ветром с Гудзона по вечерам, несло смутные воспоминания о буржуазных районах немецких городов», – писал современник⁶. Немецкие иммигранты стекались в Вашингтон-Хайтс в таких количествах, что это место иногда называлось Франкфурт-на-Гудзоне.

Для Натана и Анны, рожденных в России и вынужденных мигрировать в Венгрию, а затем из Венгрии в Америку, жизнь в Нью-Йорке, должно быть, казалась почти божественным благословением – они сели на воображаемый их внуком поезд и после многих приключений благополучно добрались до цели. Что касается Роуз, рожденной в Венгрии, но ставшей такой же американкой, как бейсбол, ей тоже было чему радоваться. У нее имелась постоянная работа продавца в мебельном магазине Людвига-Баумана в Бронксе, где ей платили достаточно, чтобы хватало на ежемесячную арендную плату в размере $ 48, еду на столе и даже на возможность давать Алану четвертак в неделю на карманные расходы⁷. Кроме того, Роуз была счастлива жить в полуквартале от своей сестры, зажиточной Мэри. Летом Алан оставался с Мэри в ее загородном доме недалеко от пляжа Рокэвей, на ближнем конце Лонг-Айленда. Алан и его двоюродный брат Уэсли часами бродили по песку, опустив головы, упорно ища потерянные монеты. Найденное они тратили на конфеты.

Маленький Алан, родившийся 6 марта 1926 года в результате ее краткого брака с Гербертом Гринспеном, был величайшим благословением для Роуз. Мальчик заполнял собой все пробелы в ее жизни – отсутствие мужа, который исчез, когда их сын был еще малышом, и отсутствие других детей. Каждое утро ее юный герой с безупречными чертами лица и широкой улыбкой отправлялся в начальную школу № 169 на Абандон Авеню и каждый день возвращался с необыкновенными приобретениями. С самого раннего возраста он мог складывать в уме большие числа и, казалось, наслаждался этим. Роуз демонстрировала его тетям и дядям. «Алан, сколько будет тридцать пять плюс девяносто два?» – спрашивала она. «Сто двадцать семь», – отвечал мальчик⁸.

Спустя несколько лет после того, как он превратил увлечение в перформанс, Алан обнаружил страсть к бейсболу, и было трудно сказать, что его больше волновало: радиокомментарии Мировой серии 1936 года или открытие мира статистики и символов, который придумал талантливый десятилетний мальчик. Статистика была простым, но приятным занятием: игрок, выигравший три из одиннадцати матчей, имел средний бэттинг [5] 0,273; тот, кто преуспел, выиграв пять раз из тринадцати, имел в среднем 0,385; благодаря бейсболу Алан запомнил таблицы преобразования простых дробей в десятичные. Но символы были проявлением творчества. Алан изобрел способ записи, который позволял ему отслеживать каждую встречу больших игр. Если игрок попадал по мячу на земле, он записывал аккуратный х в зеленой части таблицы. А когда игроку удавалась длинная передача, его обводили эллипсом; круг с x внутри него означал высокий полет мяча, а символизировал сильный удар в дальней части поля. Каждому игроку был присвоен номер, который в сочетании со значками создавал точную запись игры: например, эллипс рядом с 11 означал длинную передачу в правую часть центра поля. Спустя 75 лет, размышляя о своем детстве, Алан сохранил убеждение в том, что его система была лучше всего того, что изобрели спортивные корреспонденты⁹. Роуз, без сомнения, с ним согласилась.

5

Средний процент ударов: число ударов, деленное на число выходов на биту. – Прим. перев.

Алан не помнил ухода отца, он тогда был слишком мал, однако их разлука сильно отразилась на мальчике. В целом статус единственного ребенка в семье накладывает определенный отпечаток на формирование характера, однако положение единственного ребенка матери-одиночки может стать подавляющим фактором. Говорят, что Франклин Делано Рузвельт, государственный деятель, который определял судьбу Америки в период молодости Алана, приобрел свои уверенность и амбиции в результате неустанного внимания его матери-вдовы: он был целью ее жизни и памятником самой себе¹⁰. К счастью для Алана, его мать контролировала свое дитя гораздо меньше, чем Сара Рузвельт, которая, не задумываясь, поселила своего женатого сына в соседнем с ней доме, а затем прорезала дверь из своей большой спальни в гораздо меньшую комнату своей невестки, чтобы получить доступ в комнаты Франклина. Но хотя Роуз была по характеру мягче, чем мать президента, Алан тем не менее являлся единственным объектом ее любви, и кажется понятным, что она возлагала на него большие надежды. «Человек, который был безусловным фаворитом своей матери, на всю жизнь сохраняет чувство победителя, ту уверенность в успехе, которая часто настоящий успех и приносит», – заявил Зигмунд Фрейд, возможно, больше опираясь на интуицию, чем на доказательства¹¹. Как минимум, Алан был готов поверить, что сможет победить журналистов, пишущих о бейсболе, на их поле и что однажды у него получится доехать на поезде до Тихого океана.

Однако если Алан и не сомневался в своих интеллектуальных способностях, при общении с людьми он чувствовал определенный дискомфорт. Он мог отлично разбираться в бейсболе благодаря своему интеллекту, но химия человека ему была неподвластна. Возможно, отчасти его неуверенность исходила от матери, поскольку Роуз была недосягаемым образцом. Довольно живая и общительная, она могла легко заставить любого ребенка почувствовать себя косноязычным по сравнению с ней. На семейных встречах дядя Алана Мюррей, который теперь носил имя Марио и пытался сойти за итальянца, с большим чувством мог сыграть на пианино; он добился успеха как автор мюзиклов в Голливуде. Но именно Роуз пела, аккомпанируя себе. Ее репертуар включал современные песни, исполненные в непринужденной манере певицы с микрофоном. Облокотившись на пианино в гостиной их квартиры, сияя заразительной улыбкой, Роуз могла стать душой любой вечеринки¹². Ее же сын оставался в стороне, чувствуя себя «сайдменом» [6] , как он сам будет называть себя¹³.

6

Сайдмен – рядовой исполнитель джаз-оркестра, участвующий только в ансамблевых партиях и не играющий импровизированное соло. – Прим. ред.

Но самым очевидным объяснением неуверенности в себе молодого Алана был его отец. Герберт Гринспен прибыл в Соединенные Штаты, будучи четырехлетним Хаимом Грюнспанном, скромным иностранцем, на борту корабля, который пришвартовался на острове Эллис в августе 1906 года¹⁴. С орлиным носом и высокими скулами кинозвезды Джина Келли, он был красив, как и Роуз, но в отличие от ее неизменно солнечного настроения мог быть странным и замкнутым. Возможно, именно он передал сыну привычку концентрироваться на своем внутреннем мире. И факт отсутствия у Алана отца значительно усилил эту тенденцию. После развода Герберт вернулся к своей семье в Бруклин, удалившись всего лишь на 20 миль. Однако нередко, обещая взять Алана на прогулку, он не держал своего слова¹⁵. «Алан редко его видел. Но я помню восторг, который он проявлял в тех редких случаях, когда отец навещал его», – вспоминал его двоюродный брат Уэсли¹⁶. Тот факт, что отец бросил его, подсказал Алану, что зависимость от любви может приносить боль. Казалось, безопаснее погрузиться в собственные мысли, в контролируемый мир статистики бейсбола и расписаний железнодорожного транспорта¹⁷.

В раннем детстве Алан выражал свою тоску по отцу напрямую. Суровый дед не мог служить заменой – Натан говорил на идиш с запрещающими интонациями и был поглощен миром синагоги, чуждым Алану настолько, что позже он собирался отказаться от бар-мицвы¹⁸. Но дядя Алана Ирвин, отец Уэсли, был более открытым для общения с мальчиком¹⁹. Иногда Ирвин отправлялся на прогулку, держа Уэсли одной рукой, его младшую сестру – другой, и с Аланом, мечущимся между ними. Довольно скоро Алан протискивался между двоюродным братом и дядей, вынуждая его взять племянника за руку, а Уэсли приходилось следить за собой самому²⁰. Однако по мере того, как Алан становился старше, эти очевидные просьбы о любви становились менее частыми. Гринспен преодолел травму от потери отца, когда погрузился в себя и обнаружил, что лишь проводя время в одиночестве, он чувствует себя комфортно и счастливо²¹. Даже его школьные друзья отмечали, что Гринспен был необычайно замкнутым. Ирвин Кантор, ближайший приятель Алана в средней школе Эдварда У. Штитта на 164-й улице, проводил время в его квартире, поглощенный игрой, которую они с Аланом сами изобрели – разновидность бейсбола с кубиками²². Годы спустя Ирвин вспоминал Гринспена как странного одиночку – без братьев и сестер, без отца; с матерью, которая пропадала на работе, а также с бабушкой и дедушкой, застрявшими, казалось, в своем старом мире, где детям позволялось говорить, только если к ним обращались²³.