Албанская девственница

Alice Munro, The Albanian Virgin — The New Yorker, June 27, 1994 P. 118

(перевод Татьяна Боровикова)

В горах, в Малесии-э-Мади, она, должно быть, пыталась сказать, как ее зовут, но они восприняли ее имя как «Лоттар». Она повредила ногу, упав на острые камни — это случилось, когда застрелили ее проводника. Ее била лихорадка. Она понятия не имела, как долго ее везли через горы, завернутую в ковер и притороченную к спине лошади. Время от времени ее поили водой, иногда — ракией, это было что-то вроде местного бренди, очень крепкое. Вокруг пахло соснами. Часть пути они проплыли на лодке. Лоттар проснулась и увидела звезды — то ярче, то тусклей, они менялись местами, и от этих нестойких созвездий ее замутило. Потом она поняла, что они, видимо, переплывали озеро. Озеро Скутари,

оно же Скадарское или Шкодер. Лодка пристала к берегу среди тростника. Ковер кишел какими-то паразитами, и они забирались под тряпки, которыми была перевязана ее нога.

Когда путешествие кончилось — хотя она об этом еще не знала — ее положили в маленькой каменной хижине, пристройке к большому дому, который называли кула. Хижина предназначалась для больных и умирающих. Но не для рожениц — здешние женщины рожали в полях среди кукурузы или у дороги, если женщина в это время несла товар на рынок.

Она пролежала — видимо, несколько недель — на куче папоротника. Удобная постель, и менять легко, если она запачкалась кровью или нечистотами. За Лоттар приглядывала старуха по имени Тима. Она залепила рану смесью воска, оливкового масла и сосновой смолы. Несколько раз в день повязку снимали и рану промывали ракией. Лоттар смотрела на черные кружевные занавески, свисающие с балок, и ей казалось, что она дома, у себя в спальне, и за ней ухаживает мать (которая к этому времени уже умерла). «Зачем вы повесили эти занавески? — бормотала она. — Они ужасные».

На самом деле это была паутина — толстая и мохнатая от копоти. Древняя паутина, скопление многих лет.

Еще в бреду Лоттар казалось, что к ее лицу прижимают широкую доску — возможно, крышку гроба. Но, придя в себя, она узнала, что это было всего лишь распятие, деревянное распятие, которое ей давали поцеловать. Этим занимался священник, францисканец. Высокий, свирепого вида мужчина с черными бровями и усами. От него неприятно пахло. Кроме распятия, он носил с собой револьвер — как она потом узнала, браунинг. Священник по ее виду понял, что она гяурка, то есть не мусульманка, но не догадался, что она может оказаться еретичкой. Он немножко знал английский, но произносил слова так, что она не могла ничего разобрать. А она тогда еще не знала ни слова по-гегски. Но потом, когда у нее спал жар, священник попробовал говорить по-итальянски, и они стали понимать друг друга, потому что она изучала итальянский в школе и полгода путешествовала по Италии. Он понимал ее неизмеримо лучше всех остальных, и потому она сперва ожидала, что он будет понимать ее полностью. «Какой здесь ближайший город?» — спросила она, и он ответил: «Шкодра». «Тогда, пожалуйста, съездите туда и найдите британского консула, если он там есть. Я подданная Британской империи. Скажите им, что я здесь. А если британского консула там нет, пойдите в полицию».

Она не понимала, что здесь никто, ни при каких обстоятельствах не может пойти в полицию. Она не знала, что теперь принадлежит к этому племени, этой куле, даже несмотря на то, что они взяли ее в плен непреднамеренно — это было постыдной ошибкой.

Напасть на женщину — невероятный позор. Стреляя в ее проводника, они думали, что она развернет лошадь и помчится вниз по горной дороге, обратно в Бар. Но лошадь шарахнулась от выстрела, споткнулась среди камней, и Лоттар упала, повредив ногу. Теперь у них не было иного выхода, кроме как забрать ее с собой, назад, через границу между Черногорией (которая по-другому называется Црна Гора или Монтенегро) и Малесией-э-Мади.

— Но почему они хотели ограбить проводника, а не меня? — Она, разумеется, решила, что их целью был грабеж. Она вспомнила, какой голодный вид был у этого человека и у его лошади, и как развевались белые лохмотья его головной повязки.

— Они вовсе не разбойники! — ее предположение шокировало францисканца. — Они честные люди. А застрелили его, потому что у них была с ним кровная вражда. С его семьей. У них такой закон.

Он объяснил, что убитый — ее проводник — убил человека из этой кулы. Он это сделал, поскольку тот еще раньше убил человека из его кулы. Так и будет продолжаться — вражда идет уже давно, и женщины все время рожают новых сыновей. Эти люди считают, что у них родится больше сыновей, чем у любого другого народа в мире — именно для кровной мести.

— В общем, ужасный обычай, — заключил священник. — Но они на это идут ради своей чести, ради чести своей семьи. Они всегда готовы умереть за свою честь.

Она сказала, что, видно, ее проводник не так уж был готов умереть, раз бежал в Черногорию.

— Но ему это не помогло, верно ведь? — сказал священник. — Даже если бы он уехал в Америку, все равно это не помогло бы.

В Триесте она села на пароход, идущий вдоль Далматинского побережья. Она путешествовала в компании мужа и жены Коззенс, с которыми познакомилась в Италии, и их друга доктора Лэма, который приехал из Англии и встретился с ними здесь. Пароход пристал в маленьком порту Бар, который итальянцы называют Антивари, и путешественники провели ночь в гостинице «Европейская». После обеда они погуляли по террасе, но миссис Коззенс боялась простуды, так что они вернулись в помещение и стали играть в карты. Ночью прошел дождь. Она проснулась и стала слушать шум дождя, и ее охватило ужасное разочарование, перешедшее в ненависть к этим немолодым людям, особенно к доктору Лэму, которого, как она подозревала, Коззенсы вызвали из Англии, чтобы познакомить с ней. Наверняка думали, что она богата. Заокеанская наследница, которой можно почти простить акцент. Эти люди слишком много ели и потом принимали пилюли от несварения. И еще их пугали незнакомые места — зачем тогда было сюда ехать? Утром ей придется вернуться вместе с ними на пароход, иначе они поднимут шум. Она никогда не совершит путешествие через горы в Цетине, столицу Черногории — им сказали, что это небезопасно. Она никогда не увидит ни колокольню, где когда-то висели головы турок, ни платан, под которым давал аудиенции своим подданным правитель-поэт. Ей не удавалось заснуть, и она решила, как только забрезжит рассвет, спуститься вниз и — даже если дождь еще не кончится — пройти немного по дороге за город, только чтобы посмотреть на руины, которые, как она знала, находятся в той стороне, среди олив, австрийскую крепость на скале и черный склон горы Ловчен.

Ей повезло и с погодой, и с гостиничным портье, который почти мгновенно отыскал для нее оборванного, но бодрого проводника на заморенной кляче. Они отправились в путь — она верхом, проводник пешком впереди. Дорога была крутая, извилистая, заваленная камнями, солнце жарило все сильней, а в участках тени, которые они пересекали время от времени, было черно и холодно. Она проголодалась и решила, что скоро надо будет поворачивать назад. Она собиралась позавтракать со своими спутниками, которые вставали поздно.

Конечно, после того, как обнаружат тело проводника, ее начнут искать. Местные власти — какие ни на есть — наверняка поставлены в известность. Пароход ушел по расписанию, и ее знакомые уехали на нем. В гостинице не забирали паспорта на ночь. Никто из родных и знакомых, оставшихся в Канаде, ее искать не будет. Она никому не писала регулярно, с братом поссорилась, родители ее умерли. «Ты вернешься домой, лишь растранжирив все наследство, и кто тогда должен будет о тебе заботиться?» — спросил ее брат.

Когда ее везли через сосновую рощу, она очнулась и вопреки боли — и, вероятно, из-за ракии — почувствовала, что ее укачивает, усыпляет, что она сдается, не веря в реальность происходящего. Она сфокусировала взгляд на свертке, притороченном к седлу едущего впереди всадника. Сверток колотился о спину лошади. Размером с капустный кочан, он был завернут в заскорузлую тряпку, покрытую ржавыми пятнами.

Эту историю я услышала в старой больнице святого Иосифа в Виктории. Рассказала ее Шарлотта — она была мне чем-то вроде подруги, когда я только переехала в те края. Отношения с друзьями тогда казались мне одновременно очень близкими и неустойчивыми, зыбкими. Я не могла понять, зачем люди рассказывают мне то или иное, в чем хотят меня убедить.

Я пришла в больницу с цветами и коробкой шоколадных конфет. Шарлотта подняла голову навстречу розам — коротко стриженные белые волосы походили на перья.

— Ну! — сказала она. — Они не пахнут! Я, во всяком случае, не чувствую. Но, конечно, они прекрасны. А конфеты съешь сама. Мне все кажется на вкус как смола. Не знаю, откуда мне известно, какая на вкус смола, но мне так кажется.

У нее был жар. Я взяла ее за руку — рука оказалась на ощупь горячей и отечной. Шарлотту остригли в больнице, и от этого казалось, что лицо и шея у нее похудели.