Альбом красавцев
Шрифт:
Бледные пухлые щеки отца Дионисия заливает розовая краска.
— Я не шутки пришел с вами шутить, Герасим Филиппович! — заявляет он драматически. — Извольте объяснить, почему вы нарушаете нашу с вами… конвенцию?
С деланным удивлением фотограф разводит руками:
— О чем вы говорите, отец Дионисий? Яка така конвенция — не разумию.
— Не притворяйтесь, Герасим Филиппович, не притворяйтесь! Вы все прекрасно понимаете.
— Ни, не разумию.
— Вы мне должны сорок рублей — за четыре карточки. По десять рублей с пары. Но я вижу,
Герасим Филиппович вздыхает с кротостью и, хитро щурясь, говорит:
— На гроши у вас дюже хорошее зрение, отец Дионисий. Оце вы правильно усмотрели: не собираюсь.
— На каком основании не собираетесь?! Эти деньги — моя комиссия. Вы мне их должны, понимаете, должны!
— Ни, не должен!
— Это… обман! — кричит отец Дионисий дискантом, размахивая кошелкой. — Форменное мошенничество! Я на вас в нарсуд подам… по гражданскому кодексу!
Герасим Филиппович берет бушующего служителя культа за рукав подрясника и спокойно говорит:
— Не кричите, отец Дионисий. Вам же будет неудобно — люди услышат и скажут: «Слыхали, духовная особа из-за грошей на весь базар лаялась!» Сидайте-ка на бревнышки, поговорим ладком.
Отец Дионисий ставит на землю кошелку с судаком, снимает панамку и обмахивает ею потное, возбужденное лицо. Остынув, он начинает в примирительном тоне:
— Я не хочу с вами ссориться, Герасим Филиппович. Вы человек пожилой, положительный. Ведь я не прошу у вас больше того, что мне причитается по конвенции, правда? Но что мое, то мое!
— Верно! Оцей судак ваш? Ваш. И кушайте его себе на здоровьичко.
— Обождите. При чем здесь судак? Вы помните наши условия? Мы договорились, что я к вам буду направлять сочетающихся законным браком по церковному обряду на предмет заснятия оных на карточку. И вы с каждой карточки будете отчислять мне комиссию в размере десяти рублей. Был такой уговор?
— Ну, был.
— За это время я направил к вам четыре пары новобрачных, каковых вы, насколько мне известно, и засняли.
— Ну, заснял.
— Почему же вы не хотите платить причитающуюся мне комиссию в размере сорока рублей?
— Потому, что все четыре жинки без хфаты заснятые! — режет Герасим Филиппович.
Открыв от изумления рот, отец Дионисий часто моргает глазами и в полной растерянности вешает свою панаму на судачий хвост.
— При чем здесь фата? Какое значение имеет фата для наших с вами расчетов?
— То имеет значение, — веско говорит Герасим Филиппович, — что я им скидку дал. «Так полдюжины стоит двадцать целковых, а хотите, говорю, с хфатой сняться — платите тридцать, поскольку десятка попу пойдет за комиссию. А без хфаты возьму с вас пятнадцать. Нехай, говорю, горит моя пятерка! Коли уж, говорю, вы такое сотворили, что церковным обрядом обкрутились, то зачем же вам, говорю, хфотографическим документом дурость свою ще и припечатывать на долгие годы?»
Герасим Филиппович крутит головой, смеется и заканчивает:
— Усе чисто им разъяснил. Ох и плевались они, когда узнали про ваши руки загребущие, отец Дионисий! Можете квитки проверить — с каждой получено по пятнадцати. Так что причитается вам с меня, извините, шиш!
Отец Дионисий вскакивает так, как будто его ударили пониже спины электрическим током.
— Непотребный вы человек! — опять кричит он дискантом. — Зачем же вы в договор со мной вступали? Чтобы потом предать меня, подобно Иуде Искариотскому?!
Герасим Филиппович тоже поднимается и говорит тихо и очень серьезно:
— Вы, отец Дионисий, Июду тут не поминайте, вы коммерсант почище самого Июды! На его месте вы за Христа не тридцать сребреников, а раз в пять больше содрали бы. Я вам так скажу: я человек необразованный, Академию наук не заканчивал, но… разбираюсь кое в чем. Я, конечно, по слабости согласился тогда на вашу конвенцию. Почему, думаю, не подработать? А потом… неудобно мне стало. Жжет и жжет!.. Да и дочка меня засрамила. Она ж у меня, вы знаете, девица интеллигентная, десятилетку кончила, комсомолка, спектакли играет в кружке. И сам я тоже человек артельный. О моей художественной работе отзывы имеются…
Герасим Филиппович лезет в карман широких штанов, достает огромный рыжий бумажник и бережно извлекает из него сложенную вчетверо бумагу.
— Вот, пожалуйста, подивитесь! — гордо говорит он отцу Дионисию. — Гвардии сержант товарищ Куликов — одних медалей на груди пять штук — выражает гвардейскую благодарность за художественный снимок.
Герасим Филиппович надевает очки и читает отзыв, написанный красочно и пространно. Кончается он так: «Не только я сам себя угадал на карточке, но и родная мать меня тоже признала!»
— Это он в шутку! — поясняет Чубченко и, пряча бумажник, решительно заявляет: — Идите до дому, отец Дионисий, конвенция наша порвана. Вы дурман разводите — це дило ваше, а людей не путайте в свою коммерцию.
Подхватив кошелку, отец Дионисий молча уходит. Но, пройдя пять шагов, не выдерживает, оборачивается и дрожащим от негодования дисканточком возвещает:
— Бог вас накажет, Герасим Филиппович, за ваше пренебрежение и дерзость. И дочку вашу накажет!
— Идите, идите себе! Не выгорели у него четыре десятки — он и раскудахтался.
— Как вы смеете так говорить о духовном пастыре, ничтожный вы человек!
— А вы мне не пастырь. Вы мне пластырь липучий.
Отец Дионисий переходит на другую сторону улицы и, стоя на тротуаре, начинает призывать кары небесные на голову члена артели «Фотограф-художник».
Собираются любопытные, слушают, смеются.
Выждав, когда отец Дионисий на секунду замолкает, чтобы набрать в грудь воздуху, Герасим Филиппович, презрительно усмехаясь, бросает:
— Темнота!
И поворачивается к разъяренному противнику спиной.