Алеет восток

Савин Владислав

Кроме маузера, господин караульный начальник был вооружен саблей (японским син-гунто), а вот бамбуковой палки, что держал в руках первый страж, у него не было – палка полагалась лишь рядовым, а сержанту самому бить не положено, для того у него уже подчиненные есть. Угодливо улыбаясь, кланяясь и придерживая саблю, путающуюся в ногах, он засеменил впереди, приглашая гостей следовать за собой в чрево этого недоброго дома.

Атмосфера гнетущая, хотя криков пока не было слышно. В коридоре на втором этаже трое китайцев в форме били палкой четвертого – судя по мундиру, своего, за нерадивость. Увидев нас, бросили свое дело и застыли столбами, – а наказуемый тут же сполз с лавки и, натягивая штаны, нырнул за угол. Трое палачей лишь взглянули ему вслед, но не преследовали –

это было бы сочтено за непочтение к господам советским офицерам.

– Дежурный кто – этот, один из тройки? Переведи – советским угодно забрать тех, кто во «втором кругу» накопились. …Да, прямо сейчас!

Дежурный промяукал что-то в ответ – Стругацкий перевел, «почтение и повиновение» – и один из китайцев поспешил по коридору, приглашая следовать за собой, второй же бросился туда, куда сбежал битый палками, – наверное, чтобы притащить обратно и продолжить экзекуцию.

– Это что, был гоминьдановский шпион?

– О нет, большие московские господа, этот недостойный забыл сдать как положено изъятые у арестованных ценности. За что и был приговорен всего лишь к тридцати палкам – начальник, господин Ло, был в хорошем расположении духа.

Во дворе стоял тяжелый дух отбросов, нечистот и немытого тела – как бывает при скоплении нескольких сотен нищих бродяг. В дальнем конце обширного двора или плаца, за хозпостройками, торчала труба котельной, из нее шел дым, несмотря на жаркое лето.

– Опять трупы жгут, – сказал Мазур, – слава богу, не эпидемия. Лишь те, кто здоровьем слаб оказался. Тут места на кладбище нет, а уголь дешевый. Эй, ты (обращаясь к сопровождающему китайцу), наш товар кормили?

– Как положено, советский господина, – промяукал тот, – первый и второй разряды, по норме. Ну а третий согласно инструкции!

– Ты смотри! – благодушно произнес Мазур. – Будете этих голодом морить, сами отправитесь туда.

Они смотрели на людей за проволокой как на скот. Стругацкому захотелось закричать: опомнитесь, ребята, это ведь такие же люди, как мы! И сейчас мы ведем себя как эсэсовцы в Майданеке, отбирая кому жить, а кому в газенваген! Даже не ради них, ради нас самих – чем мы тогда будем отличаться от нацистов? Для которых тоже ведь свои были «камрады», а все прочие унтерменши!

Территория, отгороженная проволокой, была разделена на три неравные части. Люди были набиты там, как в загон, под открытым небом, хотя с краю были и навесы от дождя. Первая часть, где посвободнее, и узники там выглядели по-сытее – беглецы с юга, кто заявили, что образованны или какой-то профессией владеют – не кули! А также члены их семей – женщины, тоже тут наличествующие, в таких же бесформенных и одноцветных штанах и блузах, как мужики, только по физиономии и различишь (Кунцевич снова произнес непонятное: «Вот когда стиль унисекс изобрели.) Этих людей должны были передать в местную администрацию, в Департамент по трудоустройству – очень скоро их ждет своя койка в бараке, да не в общем, а «система коридорная» (в каких еще и в СССР в городах приличное число населения живет!), и положенный паек по карточкам, и главное, работа, дающая право остаться в маньчжурском раю, – ну а через пять лет, по закону, в случае безупречной лояльности и поведения, и гражданство вместо вида на жительство. Во второй части были те, кто лишь ожидал решения своей судьбы, – ну а в третьей те, кого однозначно ждала депортация: правонарушители, за это лишенные паспортов, или по иным причинам признанные нежелательными элементами, или же те из беглецов с юга, кто солгали о наличии профессии, или же кто был признан «злостным», за оказание сопротивления полиции или попытку скрыться.

И никто из этих людей не имел за собой конкретной вины – «враги и шпионы» содержались не здесь, а в подвалах. Эти лагеря для перемещаемых лиц, получившие у советских товарищей прозвище «дахау», обычно находились где-то за городом, на отшибе, чтоб не мозолить глаза. И бросали туда людей, виноватых лишь в том, что они бежали от голодной смерти. Если в Японии, даже в самые последние перед капитуляцией дни, был голод, но порядок, «великолепно организованный голод», как писал Ленин когда-то про совсем другую страну, то в Китае уже сорок лет творился ад анархии и террора, когда жизнь человека стоит дешевле, чем патрон, там приговоренных мотыгами забивают, чтобы боеприпасы не тратить. На севере, в Харбине, все же хватали лишь врагов, а безработных без профессии пытались организовать в некое подобие «трудармий», это, конечно, не свобода, но койка, пайка, а главное, жизнь. Здесь же беспаспортных беглецов – которые все без документов, а молодые из глубинки могут даже и не знать, что такое документы! – хватают как преступников, бросают в самый настоящий концлагерь, без всякого суда. Кому-то повезет попасть в первую категорию «общественно полезных», кого-то отберут на сезонные работы или рекрутами в армию, а прочих же, кто не умрет, вышвырнут обратно. И для гоминьдановской власти они, пытавшиеся бежать к коммунистам, будут считаться мятежниками, и всем отрубят головы, или закопают в землю живыми, или заколют штыками.

На плацу стояло подобие трибуны, рядом был подвешен медный гонг, старший из полицейских ударил в него железной палкой, по всему двору разнесся звон, «слушайте все» – сразу воцарилась тишина.

– Переведи им. Вы пришли сюда, чтобы спастись от войны. Но здесь нет на всех ни еды, ни работы – Маньчжурия мала, Китай большой. Потому мы возьмем лишь тех, кто нам полезен. Мне нужны те, кто может стать солдатом. Кто хочет, тот пусть выйдет сюда. Тот, кого мы выберем, получит право остаться в Свободной Маньчжурии, как и члены его семьи.

Толпа заволновалась, как море. Вдоль проволоки выстроились стражники с палками, готовые пресечь возможные беспорядки. Открыли калитки в ограде, и на плац потек ручеек желающих. Китайцы даже предпочтительнее маньчжуров – ведь севернее Стены с тридцать первого года не было ни коммунистов, ни партизан, а был японский порядок, а вот у людей с той стороны вполне могут быть личные счеты с Гоминьданом и желание вернуться, отомстить. Ну и конечно, при всей закоснелости китайского общества, и в нем есть люди, не склонные считаться с авторитетами, не вписывающиеся в привычный круг – этих берем в первую очередь, при условии их вольнолюбия в меру, совсем неуправляемые нам тоже не нужны.

– Проверим их физические кондиции, силу воли и умение подчиняться. Переведи им – всем лечь! Теперь встать! Снова лечь! Встать! Лечь! Встать!

К замешкавшимся подскакивают полицейские с палками, а кого-то, кто так и остался стоять, вытаскивают и швыряют в «третий круг». Люди падали в пыль, вставали, снова ложились. Им еще повезло, что не было луж.

– Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой, – произнес Мазур, – они это еще, строем маршируя, будут петь! Эй, куда потащили? Этого, этого и этого – к нам! Видно же, что старались – а что сил не хватило, откормим!

И добавил, обращаясь к Кунцевичу:

– Мы, по настоянию медиков, облегчили процедуру. Раньше требовали наше стандартное, десять раз «упал, отжался, подпрыгнул, присел» – и в первой партии у двадцати процентов на медкомиссии нашли шумы в сердце. Начмед нас долго материл и объяснил, что нельзя истощённым людям сразу нагрузку давать, можно «мотор запороть», это ведь не наши кандидаты в осназ, которых из числа как минимум год отслуживших отбирают. Поэтому сейчас проверяем только волю и желание, а физуху будем ставить, когда немного откормим – они ведь многие в жизни досыта не ели. Видите, выдохлись как – а ведь для «бобров» это даже не разминка была бы, а так, тьфу!

Скунс кивнул. Сказал Стругацкому:

– Теперь переведи: выдержавшим – строиться здесь. Членам семей, если такие есть – подойти. Сейчас погрузим и отправим! Переводи – в колонну по четыре, становись! Видишь, старлей, даже этого они не знают. Ничего, откормим, выучим, сделаем из них людей… Ну вот, построились – теперь скажи им, шагом марш!

А когда строй рекрутов уже выползал с плаца в ворота, заметил:

– Что смотришь, товарищ старший лейтенант, словно тебя сейчас стошнит? С души воротит – так ты водочки хлебни, держи фляжку. Не звери мы – просто иначе нельзя. Ты вот образованный – арифметике обучен? Тогда считай.