Алеф (CИ)
Шрифт:
Постепенно течение моих мыслей принимает другое направление. Я вспоминаю Марию, хотя это всегда сопровождается болью.
Она не любила электрический свет - даже приглушённое сияние торшера заставляло её жмуриться. Поэтому мы довольствовались розовыми лучами заката или матовыми пятнами луны, которые скользили по нам, то тревожно замирая на простыне, то выхватывая из темноты неясные формы и сразу же отпуская их - лишь для того, чтобы осветить другие. Окно почти всегда было приоткрыто, и прохладный воздух мегаполиса, горький днём, а ночью ласкающий и нежный, осторожно просачивался в комнату.
После
Говорят, вдовцы, даже женившись вторично, продолжают любить своих умерших жён. Это происходит от уверенности, что женщина уже никогда не будет принадлежать другому.
Думая о Марии, я чувствую злобу. Она сжигает меня, разъедает подобно кислоте.
Неужели так трудно было примириться с тем, как я зарабатываю на жизнь? Возможно, Мария никогда не любила меня по-настоящему. Или её любовь постепенно растаяла. Такое случается. Наверное, я плохо подпитывал это чувство, забывая, что за любовь нужно платить - и не раз, не два, а постоянно. Это не статуэтка, которую можно поставить дома на полочку и забыть о ней. Тебя не будут любить в будущем только потому, что любят в настоящем.
К сожалению, если мы теряем нечто по-настоящему дорогое, то уже не можем утешиться тем, что хоть немного хуже. Любимого человека заменить нельзя. Как писал Есенин, «Мы в жизни любим только раз, А после ищем лишь похожих». И дело не в том, что другой хуже. Просто он - другой. Поэтому, когда человек думает о «новом счастье» и понимает, что оно невозможно, ему становится невыносимо больно.
Мне становится невыносимо больно.
– Чёртовы мухи!
– восклицает Олег, яростно отмахиваясь от кружащего вокруг него насекомого.
– Я поставлю тебе в особняк специальную программу от них!
Его крик выводит меня из задумчивости.
– Всех не перебьёшь, - замечаю я.
– Мухи плодятся быстро. Если не мешать им размножаться, то за два года они покроют Землю слоем в три сантиметра толщиной. Представь наш город, скрытый шевелящейся живой массой.
– Гадость!
– Олег морщится от отвращения.
– Почему же? Чёрными, синими, изумрудно-зелёными, золотистыми копошащимися телами будут покрыты улицы, площади, машины, столбы, телефонные будки. Полчища насекомых выткут живой ковёр на крышах, окнах, стенах снаружи и внутри домов. И всё это будет оглушительно, властно, победоносно жужжать. Голос насекомых заявит о себе как о единственно возможном.
– Ты пытаешься испортить мне аппетит?
– Нет, что ты. Кстати, я проверял мух сканером - они абсолютно безвредны.
– Дело не в этом. Естественно, вредоносные программы не попали бы в особняк.
– Я понимаю: мухи неприятны тебе эстетически.
– Они вызывают омерзение!
– Знаешь, что на самом деле восхищает меня в нарисованном пейзаже?
– Ну?
– нехотя произносит Олег.
– Город.
– Почему?
– Он останется точно таким, как сейчас: величественной, нерушимой каменной глыбой, навсегда впаянной в землю. Он не отдаст мухам ни миллиметра свои владений, не уступит им ни пяди того, что принадлежит ему. Просто будет взирать на их опьянённые
Олег выдавливает кривую усмешку.
– Увы, - говорит он, - вечно только то, что мертво. Но вечность сама по себе - ещё не повод для восторгов.
– Согласен.
Ужин подходит к концу, и Фёдор с Валентиной уносят пустые тарелки. Я прошу подать кофе в мой кабинет, и мы с Олегом направляемся туда. Хочется немного расслабиться и просто насладиться покоем. Я рад, что Олег поселился у меня: в последние дни одиночество стало действовать на меня гнетуще.
Мы садимся в кресла, и я открываю хумидор из красного дерева, стоящий на журнальном столике.
– Откуда?
– спрашивает Олег, беря предложенную сигару.
– Гавана.
Он обрезает кончик золотой гильотиной и прикуривает от лучины - всё, как положено. Я наблюдаю за ним.
В воздух поднимается несколько колец дыма.
– Ну, как?
– спрашиваю я.
– Отлично!
– кивает Олег.
– Кстати, что слышно насчёт заводов? Нас закроют?
– Мы это обсуждали в прошлый раз.
– Брось!
– Олег досадливо морщится.
– Нельзя делать вид, что ничего не происходит. Наш бизнес вот уже две недели официально разрешён только в России и Европе, да и то не везде. Если так пойдёт дальше - а я не вижу причин, чтобы этого не случилось - мы окажемся на гране банкротства, разве нет?
Олег отчасти прав: большинство держателей серверов издало эмбарго на нашу продукцию, но мой друг упорно не хочет принимать в расчёт теневую экономику. Наверное, синдром Эксифера сделал его мягкотелым.
Есть множество способов обойти любые запреты, и виртуальность в этом плане не исключение: здесь возможностей для контрабанды не меньше, а то и больше, чем в реальности.
– Неужели ты всерьёз полагаешь, будто завод по заготовке каких-то двухголовых свиней сможет удержать нас на плаву?
– спрашивает Олег, имея в виду немецкую зверофабрику.
Я встаю и подхожу к окну. Идёт дождь, и частые крупные капли разбиваются о стекло, скатываясь по нему длинными тонкими ручейками. Небо, тёмное и тяжёлое, почти касается побуревших от дождя далёких крыш. Мне хочется вдохнуть грозовой воздух и забыть о заспиртованных детях - возможно, впервые за всё время.
Что-то погода в последнее время нас не балует. Интересно, чего добиваются метеорологи Киберграда.
Стук в дверь заставляет меня вздрогнуть: это Валентина принесла кофе.
– Ну, так как?
– спрашивает Олег, когда она выходит.
– Что будем делать?
– Ничего, - отвечаю я, возвращаясь в кресло.
– Пусть об эмбарго беспокоятся наши клиенты. Этими людьми движет страсть - они одержимы своими коллекциями, почти больны ими. Они не позволят никому лишить себя этой радости. Ко мне уже приходил Фернен, придут и другие. Пусть увидят трудность нашего положения, оценят по достоинству наш труд и вывернут карманы. Чем ближе, по их мнению, мы окажемся к банкротству, тем охотнее они расстанутся с деньгами. А мы займёмся банальной контрабандой.
– Но ведь это незаконно.