Александр Александрович Скочинский. Биографический очерк. К 150-летию со дня рождения
Шрифт:
Дмитрий Александрович Клеменц (1847-1914)
"Клеменц – один из самых сильных умов, бывших в рядах русской революционной партии", – пишет Степняк-Кравчинский. Не откажем себе в удовольствии привести еще некоторые отрывки:
"Он человек простой, душа нараспашку, веселый собеседник и бесподобный рассказчик. Его вольная, богатая речь, пересыпанная образами и сравнениями, блещет всеми сокровищами русского народного языка, которым он владеет с изумительным, крыловским мастерством…
Клеменц ведет свою пропаганду всю в шутках. Он смеется и заставляет хвататься за животы слушающих его мужиков, старых и малых, несмотря на всю их обычную невозмутимость. Однако он всегда ухитрится вложить в свою шутку какую-нибудь серьезную мысль, которая так и засядет гвоздем им в головы. Редко кому удавалось вербовать столько приверженцев из среды крестьян и городских
Речи, которые ему случалось произносить иногда в каком-нибудь кабачке, выходили настоящими перлами искусства. Помню, как, отправляясь, бывало, с ним в поход по деревням, я часто по целым часам не решался вмешаться и прервать неисчерпаемый поток его блестящих импровизаций и, забыв про пропаганду, отдавался весь эстетическому наслаждению слушателя…
Часто одно его слово полагало конец самым ожесточенным спорам, улаживало разногласия, казавшиеся непримиримыми. Это влияние, которого он никогда не искал, которое рождалось, так сказать, само собой везде, куда бы он ни появлялся, особенно обнаруживалось в личных отношениях. Я не встречал человека, который возбуждал бы к себе такую страстную привязанность, доходившую до обожания, как Клеменц. Мне случалось перечитывать несколько писем к нему от разных лиц. Не знай я, от кого они были и кому предназначались, я принял бы их за любовные послания. И эта привязанность была вовсе не мимолетным увлечением, какое способны внушать к себе некоторые блестящие натуры. Такого человека, как он, нельзя забыть. Кто раз его полюбил, того не охладит уже ни расстояние, ни время.
В чем же тайна его единственной в своем роде власти покорять человеческие сердца? Тайна эта в глубине и широте его собственного любвеобильного сердца.
Нельзя сказать, чтобы он легко дружился с людьми; напротив, подобно всем глубоко чувствующим натурам, он туг на сближение и очень неохотно открывает свою душу перед посторонним. Он даже считает себя холодным, черствым, и чувства преданности, которые он возбуждает против своей воли, смущают, угнетают его; он считает себя не способным отвечать на них, и потому они ему кажутся точно чем-то украденным, на что он не имеет никакого права. Однако ни один из его многочисленных друзей не сделал бы ему подобного упрека.
Привязанность к нему самому ничуть не влияет на его отношение к людям. Это человек поистине неподкупный. Зато он не пропустит ни одной симпатичной черты в другом человеке и даже со свойственным его натуре великодушием скорей преувеличит ее цену. Он не имеет привычки смотреть на людей с точки зрения пользы, какую они могут принести партии. Среди своих товарищей-конспираторов он остался человеком. Если он с кем-нибудь сходится, то никогда не делает этого с задней мыслью, подобно большинству заговорщиков, которые принуждены рассматривать людей как возможные полезности для дела. Поэтому каждый чувствует себя с ним легко и свободно; каждый готов отдать ему всю свою душу и слепо идти по первому его слову, уверенный, что Клеменц всегда будет настороже и первый предупредит в случае малейшей опасности.
И вздумай он послать кого-нибудь на самое опасное дело, всякий готов будет идти без минуты колебания, так как раз это сказал Клеменц, то нет никакого сомнения, что дело стоит риска; иначе он не послал бы. Но в действительности Клеменц никогда не пользовался этой властью. Сам он охотно шел на всякий риск, но никогда не посылал в опасность другого. Даже в тех маловажных случаях, когда "нелегальный", в сущности, обязан обращаться к помощи посторонних, так как он сам рискует головою, тогда как для человека легального вся опасность ограничивается несколькими днями ареста, даже тут он брал все на себя, не допуская, чтобы другой рисковал из-за него хоть одним волосом с своей головы. Ни замечания, ни даже упреки самых близких друзей не могли поколебать этой щепетильности и заставить его не играть так легко жизнью, столь дорогой для дела. Вот именно последнего Клеменц ни за что не хотел признать. Он – воплощенная скромность, хотя вы не найдете в нем ни тени того униженного христианского смирения, завещанного нам веками рабства и лицемерия, за которым часто скрывается самое необузданное самомнение. Клеменц, напротив, человек независимый, гордый своим человеческим достоинством и не способный ни перед кем гнуть голову. В нем скромность является сама собой. Он искренне и решительно не признает за собой ни одного из тех замечательных свойств, которые приобрели ему столько поклонников. Благодаря какой-то оптической иллюзии, еще не нашедшей себе объяснения в науке, он видит все эти достоинства не в себе, а в своих друзьях".
Несколькими годами раньше Клеменца в Минусинске появился Николай Михайлович Мартьянов. Официально Николай Михайлович работал провизором в городской аптеке, а на общественных началах занимался исследованием и классификацией сибирской флоры, сбором информации о населяющих Сибирь народах. Составленные им коллекции легли в основу музея, основателем, вдохновителем и первым директором которого был он же, Николай Мартьянов. С Клеменцем они почти ровесники: Николай Михайлович родился в 1844, а Дмитрий Александрович – в 1848. Оба учились в Петербурге, оба жили в Казани. Кто знает, может быть, их пути пересекались и ранее, а в Минусинске встретились уже старые знакомцы? Клеменц стал одним из самых деятельных соратников Мартьянова в изучении енисейских древностей и создании первого в Енисейской губернии краеведческого музея.
Он систематизировал уже собранные материалы, организовывал экспедиции – естественнонаучные, этнографические, антропологические, археологические – и сам в них участвовал. Параллельно с научными трудами Клеменц писал небольшие тексты для периодической печати. Его стихи, художественные фельетоны и научно-популярные статьи появлялись на страницах "Сибирской газеты" 15 , которая выходила в Томске. Кстати говоря, и книга Клеменца "Древности Минусинского музея. Памятники металлических эпох" тоже была издана в Томске. После ее публикации Клеменц был избран членом-корреспондентом Московского археологического общества.
15
"Сибирскую газету" основал просветитель Петр Иванович Макушин (1844-1926).
А еще Дмитрий Александрович занимался педагогической деятельностью, давал частные уроки детям ссыльных, а некоторых, как братьев Скочинских, готовил к поступлению в гимназию.
Ссыльный политический элемент группировался вокруг Минусинского музея. Не случайно в январе 1886 года именно его организатору Мартьянову нанес первый визит приехавший в Минусинск американский журналист и правозащитник Джордж Кеннан (1845-1924). Кеннан был известен своими путешествиями и разоблачительными выступлениями о тяжелых условиях сибирской ссылки, его острое перо немало способствовало возникновению либерально-демократического движения "За свободную Россию", развернувшегося в Англии и Америке в конце 19 – начале 20 веков. Кстати говоря, "крестным отцом" этого движения считается Сергей Степняк-Кравчинский, который был и редактором его печатного органа – англоязычного ежемесячника "Свободная Россия".
"Музейные встречи " выполняли роль своеобразной ширмы, скрывающей главную цель американского гостя – встреч с политическими ссыльными.
Думается, вполне может быть, что семейство ссыльных польских повстанцев Скочинских тоже участвовало в этих встречах.
Во всяком случае, зимою 1886 года Скочинские почти наверняка еще жили в селе Абаканское. А вот летом, в августе, они уже в Красноярске, где старшие сыновья поступили в мужскую гимназию.
Абаканско-минусинские встречи не минули даром. Саша Скочинский уехал из этих мест двенадцатилетним, но, видимо, интерес к науке и серьезность характера отличали его с самого детства. Нет точных сведений, что он переписывался с Клеменцем (может быть, просто писем не сохранилось); но то, что многие годы, вплоть до смерти Николая Михайловича Мартьянова в 1904 году, гимназист, а потом студент и горный инженер Александр Скочинский писал ему письма, сомнений не вызывает.
Вот отрывок одного из них:
"Я беседовал с Иваном Васильевичем Мушкетовым насчет карышских котлов и насчет интереснейшего сообщения Вашего в последнем письме о встреченной Вами на Борусе морене. Иван Васильевич отнесся довольно равнодушно к котлам, но о морене расспрашивал с живейшим интересом. Он находит, между прочим, вполне возможным, что Вами встречена именно морена…"
Этот кусочек приведен красноярскими краеведами Иваном Тихоновичем Лалетиным и Петром Николаевичем Мешалкиным в статье "Академик из села Абаканское", опубликованной газетой "Красноярский рабочий" 1 марта 1973 года. Однако он требует комментариев. Вот они.
Иван Васильевич Мушкетов (1950-1902) – профессор Санкт-Петербургского Горного института, автор первой научной системы геологического строения Средней Азии. С сыном Ивана Васильевича – Дмитрием Ивановичем Мушкетовым (1882-1938) Скочинский участвовал в экспедиции Л.И. Лутугина по исследованию Донбасса. В 1918 – 1927 годах Д.И. Мушкетов был ректором Петроградского-Ленинрадского горного института, в 1926 – 1929 возглавлял Геологический факультет. В 1937 году арестован, расстрелян. В 1956 посмертно реабилитирован.
На фото: Д.И. Мушкетов (в середине) в Средней Азии, 1922. Государственный геологический музей имени В.И. Вернадского РАН
Морены – ледниковые отложения, встречающихся в горах Хакасии. Гора Борус – что-то вроде хакасского Олимпа или Арарата. По преданию, хакасский богатырь Борус плавал на плоту во время всемирного потопа, а когда на сороковой день вода начала спадать, причалил к вершине этой горы. Говорят, что окаменевший плот и по сю пору находится на макушке Боруса.
На фото: подмосковная морена. Государственный геологический музей имени В.И. Вернадского РАН
А вот, что такое "карышские котлы", узнать не удалось. Можем только сказать, что Карыш – это река в Башкирии, а еще так называют в Сибири мелкую рыбу – в частности, молодых осетров и стерлядок.
* * *
В сердце города, откуда "есть пошел" Красноярск, в районе стрелки Качи и Енисея, в начале проспекта Мира почти всегда тихо и малолюдно – величаво. Тени прошлого бродят по древним линиям улиц. В бывшем гостином дворе, впоследствии крайгосархиве, хранятся пожелтевшие, полуистлевшие, пропитанные пылью времен листки. Даже сама бумага историческая. Оборотная сторона какой-нибудь описи, составленной в 50-х годах ХХ века, представляет собой еще более старинную рукопись с замысловатыми росчерками пера.
В архивных документах Красноярской мужской гимназии содержатся сведения об отметках подростка Скочинского (кстати, очень хороших, лучших, чем у других учеников: Дмитрию Александровичу Клеменцу не пришлось краснеть за своего ученика!); о том, что в августе 1886 года он поступил во 2-й класс, а в мае 1893-го окончил гимназию, и вместе с ним из 4-го класса ушел и брат Анатолий по причине хронической неуспеваемости. Есть и одна неожиданная запись, что сын дворянина Александр Скочинский римско-католического вероисповедания родился 14 декабря 1874 года. Но мы-то с вами, уважаемый читатель, уже знаем, что 14 декабря (важная для русской истории дата!) ксендз Шверницкий крестил младенца Александра-Юлиуса, родившегося 1 (или 13 – по новому стилю, на который Россия официально перешла в 1918 году) июля 1874 года.