Александр Башлачёв - Человек поющий
Шрифт:
Не имея возможности уехать, Александр попросил Николая Грахова316 организовать ему несколько концертов с целью заработка. В результате состоялся концерт на физико- техническом факультете Уральского политехнического института, где Грахов работал в то время. По воспоминаниям Николая, аудиторию концерта составляли случайные люди, которым автор не был интересен, — первокурсники и студенты института. Реакция зала удручила Башлачёва еще больше. Тогда Константин Гаврилов, коллега Грахова по политехническому институту, предложил провести ещё один концерт, на этот раз — квартирный, у него дома. Послушать Александра собралось около десяти человек, и эта аудитория уже была благодарной. Отыграв свою обычную на тот момент программу в комнате, Башлачёв устроил и своеобразное второе отделение концерта на кухне у Константина. После этого он улетел в Москву.
Поздней осенью состоялся концерт Александра в мастерской художников братьев Мироненко317 в Москве. Рассказывает
Организатор и председатель свердловского Рок-клуба (1986), издатель газеты «Перекати-поле». Ныне — бизнесмен, глава медиахолдинга в Екатеринбурге.
Владимир и Сергей Мироненко — московские художники- концептуалисты. Вместе со Свеном Гундлахом, Константином Звездо- чётовым и Алексеем Каменским составляли арт-группу «Мухомор».
318 Московский поэт, прозаик, эссеист, переводчик.
ская у „Красных Ворот". Там был дом, в котором были мастерские. В этот вечер они звали к себе, почему — не помню. И вот мы пошли туда. Боря не пошел. Я жила на „Сухаревской". Пешком это недалеко. Саша Башлачёв производил впечатление очень замкнутого и отстраненного человека. Мы туда пришли. Было много народу. Мы сидим. А я Сашу не знала до этих пор. И вот люди, которые Сашу знали, начали его просить петь. Он отнекивался, потом взял гитару и сказал, ко мне адресуясь, что для меня он споет».
Александр вернулся из Москвы в Ленинград 9 ноября. Евгения Каменецкая, которая была знакома с Евгением Пучковым, но не знала, что с ним случилось, спросила, как там дела у Жени. Башлачёв ответил: «Не знаю, не видел, но думаю, что хорошо».
Некоторое время Александр провел в Ленинграде и, по словам Святослава Задерия, уезжая в Череповец, забыл где- то свой рюкзак, в котором, помимо какой-то одежды и, возможно, чего-то еще, находились его Евангелие и большой старообрядческий крест.
С середины ноября до 15 декабря Башлачёв был в Череповце. Он хотел устроить в родном городе хоть один концерт крупнее квартирного, но так и не удалось найти помещение. По воспоминаниям Елены Башлачёвой, это был очень тяжелый визит. Александр был смурным и погруженным в себя. Она слишком поздно заметила, что, копаясь в своих вещах, он уничтожил множество писем и своих фотографий. Башлачёв должен был уехать на несколько дней раньше. Билет был куплен, и семья думала, что он уехал. Однако впоследствии выяснилось, что Александр не пошел на вокзал, пропустил поезд, остался у школьных знакомых. Это был его последний приезд домой. Вспоминает Светлана Шульц: «Обычно когда он приезжал, то обязательно приходил к нам, а тогда он даже не зашел. И когда уже прошло много времени, и я чувствую, что его долго нет, я ему единственный
раз позвонила. Он взял трубку. Спрашиваю: „Ты что не приходишь?" — и тогда я почувствовала, что он был в тяжелом состоянии. Неудовольствие было у него в голосе, и апатия была. Мы тогда очень кратко поговорили, хотя за все годы ни разу не было, чтобы он что-то резко сказал».
Марина Зиничева рассказывает: «Сергей Смирнов привел его ко мне. Вечером у меня друзья собрались. Звонок — Санька с Серегой. Он поиграл, попел. Сначала все вроде ничего было. Но я вижу, что не совсем всё в порядке. Потом его понесло, понесло, понесло - всё тяжелей, тяжелей. Мой муж ему говорит: „Сань, давай хоть что-нибудь повеселее". Он обстановку разрядить хотел. „Нет у меня веселых песен больше". Он пальцы изорвал в кровь в ту ночь. Он с таким надрывом играл, что даже брызги летели на гитару. В ту ночь он всех измотал. В результате мы с ним потом сидели молча. Часа два друг на друга смотрели. Я видела, что надо что-то делать. А что сделать, я не знала. Я его спрашивала: „Саш, может, тебе чем-то помочь? Скажи, что сделать — я сделаю". „Ничем. Ничего не надо". Я не знала, чем ему помочь. Я ему сказала: „Уходи, Саша. Я не могу больше. Уходи". Он оделся. Белый тулуп армейский у него был. Зима. Холодно. Вот это ощущение трагизма, что выйдет это все вот так... витало в воздухе. Прожить с человеком душа в душу, одним целым, и вдруг в такой момент ничего не изменить... Я с этим так и живу. У Никольского есть по этому поводу очень хорошая фраза: „Когда поймешь умом, что ты один на свете и одиночества дорога так длинна.. ."»
Вспоминает Андрей Шульц: «Когда он последний раз ко мне пришел, мы уже со Светой разошлись. Началась перестройка, и я занялся частным предпринимательством: ремонтировал машины на выезде — в гаражах, на дому. Телефон мой тогда разрывался! Он пришел, а я как раз принимал заказы. Это был декабрь. Я чувствую, что он какой-то не такой уже. Я говорю: „Саша, останься на Новый год". И он начал: „Вот, Гребенщиков в Италии, кто-то где-то еще.
У всех — свои дела..." У него что-то не клеилось. Я говорю: „Саня, останься. Прогуляемся". Но он сказал, что надо ехать. И уехал». Рассказывает Сергей Смирнов: «Когда он в первый раз уезжал — его провожали, допустим, двадцать человек. Во второй — пятнадцать человек. В третий — двенадцать человек. Четвертые проводы — десять человек, семь человек, пять человек... Последние проводы я очень хорошо запомнил. Мы пришли, абсолютно трезвые, а проводница почему-то сказала: „Я его, если что, высажу. Он пьяный". Абсолютно трезвый был! Ленка опаздывала на вокзал, бегом бежала. Так кто-то почему-то дернул стоп-кран [в результате отправление поезда задержали на двадцать минут]. Она только-только успела».
Александр приехал в Москву 16 декабря. В тот же день они вместе с Анастасией отправились в Тулу. Ее мама переезжала в новую квартиру, и они последний раз приехали в старую, жили в Настиной детской комнате. Тогда Александр впервые попытался покончить с собой, вскрыв себе вены. Внимание домочадцев привлекло то, что он долго не возвращался из ванной комнаты. Помощь ему оказали сами, так как вызов «скорой» повлек бы за собой его госпитализацию в психиатрическую больницу. Рассказывает Александр Липницкий: «Мой брат болел, попадал в психушки и прочее. Мы всё это проходили. Больница Кащенко... У нас была такая психиатрия, что никто всерьез к ней по доброй воле не прибегал. Не было у нас настоящих психотерапевтов, лечили всегда какими-то карательными методами. И, учитывая, что никому никогда наши психиатры не помогли, не было повода думать, что они помогут в случае с Баш- лачёвым, который, в общем-то, не производил впечатления безнадежно больного... Все считали, что период такой, песни не пишутся». Рассказывает Татьяна Щербина: «Сейчас есть слово для этого — неформат. То есть что-то попадает в это время, а что-то - нет. Например, „Мы ждем перемен"
Цой пел. Кинчев: „Мы вместе!" Еще песня была: „Солнце встает над городом Ленина... Ленин встает над городом солнца" [песня группы „Игры"]. Или „Твой папа — фашист" [песня группы „Телевизор"]. Вот эти вещи цепляли, и большая аудитория это слушала. А у Саши песни... „Время колокольчиков" — не то чтобы там не было социального звуча- ния. Сколько угодно, оно и сегодня звучит точно так же, но оно не было тогда воспринято достаточно широким кругом людей как актуальное. И вот это его чувство, что он какой-го „недо-", что есть эти все его коллеги, другие рокеры, которые пишут то, что слушается, а он — на домашнем уровне, его очень ранило... Я помню (запомнилось потому, чго очень удивило), что он стал говорить про „Ласковый Май". Он го ворил, что следующая эпоха — это будет эпоха „Ласкового Мая"... Его это тоже очень травмировало. Он просто не видел себя в такой эпохе».
Александр и Анастасия вернулись в Москву и встречали Новый год у Андрея Дементьева. Анастасия вспоминает: «Саша там выпил, потому что начали отмечать еще до Нового года... Там не было пьянства. Такой дом, что его и быть не могло, просто стол, шампанское... Проводили старый год. Ровно в двенадцать часов ночи у него бокал в руках треснул, когда он чокнулся с кем-то. Он испугался. Прямо в руке откололся кусок, но он все равно выпил и даже немножко порезал лицо, переносицу».
1988
Около двух недель Александр и Анастасия жили в Москве у Владимира Мешкореза (ныне — отца Владимира), школьного товарища Константина Кинчева, в двухкомнатной квартире у станции метро «ВДНХ». Радостной новостью стало то, что Анастасия была беременна.
Они съездили к Александру Липницкому на Николину Гору вместе с Артемием Троицким и Николаем Михайло-
вым319. Александр рассказывает об этом визите и делится своими соображениями: «Башлачёв нас очень сильно напугал, потому что был уже вообще не в себе. Они приехали в первых числах 1988 года. Он был настолько плох, что заразил этим состоянием всю компанию, всем стало тяжело. Все это запомнили. Просто пили водку, и когда он вдруг захотел запеть, мы даже стали просить его этого не делать. Решили — не надо, раз ему настолько плохо. Это был последний раз, когда я его видел. Они с Настей переночевали и на следующий день уехали. Было очень морозно. Мне кажется еще, что он зиму стал плохо переносить с годами, мороз... Возможно, что употребление алкоголя и наркотических веществ тоже сыграло роль, хотя я могу сказать, что он не был зависим от алкоголя и наркотиков... Я имею в виду, что есть люди, которые пьют себе и пьют, курят и курят всю жизнь, а есть те, у которых запас нервов ограничен. Их организм быстрее изнашивается. Видимо, Башлачёв — такой случай. Мне кажется, у него это все была попытка, как у моего покойного брата, уйти от того заболевания, которое называется маниакально-депрессивным психозом... У Саши оно явно шло по нарастающей. Тут очень многое зависит даже не от образа жизни, а от условий жизни. Шевчук правильно говорит: он спел, ему похлопали, он вышел на улицу, а идти-то и некуда. Вот тут-то... У нас ведь не Калифорния, где тепло».