Александр Благословенный

Нагибин Юрий Маркович

— Стой! — крикнул стражник. — Кто идет?

Ответа не последовало, но в темноте долгим сгустком, уплотнением непрогляди вырисовалась высокая фигура человека.

— Ты что — глухой? Стой, тебе говорят!

Человек продолжал идти. На нем было надето что-то длинное, узкое, бесформенное, что можно было принять за монашескую рясу и за саван.

— Стой! — завизжал стражник. — Стрелять буду! — и щелкнул затвором.

Человек подошел вплотную, вскинул голову, приложил палец к губам, погрозил кулаком и миновал шлагбаум. Звякнуло ружье, стражник потерял

сознание…

…Сенатская площадь.

Море человеческих голов. И сливающиеся в единый могучий крик вопли тысячи глоток:

— Хотим Константина и жену его Конституцию!..

— Константина!..

— Конституцию!..

— Констан!..

Крик оборвался разрывом пушечного ядра. Новый царь Николай I достойно отметил вступление на престол — начиненными шрапнелью ядрами по столичным свои подданным…

…Посреди церкви на невысоком помосте стоял закрытый гроб. Кругом расположились члены августейшей семьи во главе с Николаем и его женой, а также ближние к покойному государю люди: Волконский, Аракчеев, несколько свитских генералов, два-три сановника, сзади держались придворные медики.

— А где же Елизавета Алексеевна? — обратился почт-директор Булгаков к стоящему рядом министру внутренних дел Кочубею.

— Она выехала позже и, как говорят, занедужила в дороге, — обстоятельно ответил Кочубей.

Гроб открыли. Первым подошел Николай. Он поглядел на почти черное лицо покойного с провалившимися глазницами, деревянно наклонился и поцеловал его руку.

Одни за другими подходили родственники усопшего, совершали положенный ритуал, потом высшие чины; Аракчеев, глянув на покойника, разрыдался, ему стало плохо.

Торжественно появилась императрица-мать. Отстранив помощь сына и статс-дамы, она твердой походкой подошла к гробу.

— Я его хорошо узнаю: это сын мой, — произнесла она звучным, отчетливым голосом. — Мой дорогой Александр. О, как он похудел!

— Звучит, будто свидетельское показание, — шепнул самый болтливый человек в Москве Булгаков Виктору Кочубею. — А не голос скорби.

— Императрица слишком потрясена, — с присущей ему осмотрительностью отозвался министр.

Гроб закрыли, гулко стучали молотки. Опознание было закончено. Все потянулись к выходу.

— Он черен, как Ганнибал, — тихо сказал свитский генерал Волконскому.

— Гроб открывали по дороге. Это действие воздуха.

— А знаете, коллега, — шепнул один прозектор другому, — у покойного оказался сифилис.

— Император вроде бы не злоупотреблял?..

— А сращение черепных тканей?

— В самом деле?.. Тогда это Венский конгресс…

Церковь опустела…

…Та же дворцовая церковь. Только теперь тут присутствуют лишь немногие члены августейшей семьи, посторонних нет никого, кроме гробовщиков. Все окружают гроб плотным кольцом.

Застучали молотки, выколачивая гвозди. Крышка освобождена. Все невольно подались вперед.

Крышка снята. Гроб пуст, если не считать засохших цветов

и вылетевшей из них моли. Тягостное молчание.

— Я так и знала, — звучит жесткий голос императрицы-матери. — Елизавета Алексеевна всегда была пустым местом.

— Но куда девалось тело? — пробормотал Николай.

— Туда же, куда и душа. Гуляет на свободе.

— Она бежала?

— Все было рассчитано заранее. Она нарочно задержалась в Таганроге и ехала почти без свиты.

— Надо допросить горничных. Гробовщиков, всех сопровождающих.

— Допрашивай, — отрезала императрица-мать. — Это по твоей части. Может, тебе повезет так же, как с Трубецким и Пестелем.

И быстрым четким шагом Мария Федоровна покинула церковь.

— Заколачивайте, — не глядя на гробовщиков, сказал Николай…

…Александр в облачении странника: нечто среднее между рясой и халатом мастерового человека — и высоком картузе бредёт по пустынной летней земле. Раннее утро, стелется туман, серебря травы и листья кустов. Он не лежит ровным, плотным слоем, а будто дышит: то расцеживается, приоткрывая ближние окрестности, то взлетает клубами ввысь, распахивая простор и вновь сгущаясь в молочную непроглядь.

Причудливы и странны в этом перемещении клубов, тяжей и нитей кусты орешника и можжевельника, купы берез и ольх; кажется, что они тоже находятся в движении, тихо и тревожно переговариваясь между собой.

Александр вдруг заметил, что потерял тропку и ступает то прямо по мураве — тогда сухо, а то по лезвистой болотной траве — тогда хлюпко.

Останавливается, оглядывая местность, пытаясь понять, куда его занесло.

— Похоже, заплутался… — бормочет про себя. — Эк же меня занесло!.. А раз не знаешь, куда идти, ступай прямо. Земля круглая, самое худое — назад придешь.

Он идет дальше и оказывается на поляне, которую распахнул перед ним разом рассеявшийся туман.

Посреди поляны торчит виселица, высокая, черная, с длинной перекладиной, на которой висят в мешках пять повешенных.

Александр остановился, осенил себя крестным знамением. Испуга в нем нет, только глубокая печаль.

— Мир вашему праху.

Опустился на колени и стал молиться.

Послышался мерный скрип. Было тихо в природе, замерла трава, не шелохнутся листья кустов и деревьев, даже слабого ветерка не ощущалось, но раскачивались на веревках мешки с телами казненных.

— Кто вы? — спросил Александр. — Ты, Якушкин, который хотел извести весь наш несчастный род? Ты, Трубецкой? Нет, ты слабый, скользкий, тебя не захлестнет удавка… А вот тебя я и в мешке узнаю, кургузый, непреклонный Пестель. А это кто такой узенький и маленький, неужто Миша Бестужев? Бедный мальчик!.. Рылеев, ты допел до конца оду к вольности?.. Новая рана России, новый ее стыд. Я не прошу вас о прощении, но пусть возмездие падет лишь на мою лысую голову…

Он упал плашмя, раскинув руки, упал крестом, а когда распрямился, виселица исчезла. Даже следов от ее опор не осталось на зеленой траве во влажном выпоте.