Александр Гумбольдт
Шрифт:
Однако это крупномасштабное начинание, имевшее огромную практическую ценность, рожденное и проведенное в жизнь именитыми естествоиспытателями, поддержанное многими правительствами и ставшее международным, не могло приобрести глобальный размах до тех пор, пока Англия и Соединенные Штаты Америки с их обширными территориями уклонялись от планомерных метеорологических и магнитных измерений. В конце концов Гумбольдт обратился в апреле 1836 года непосредственно к герцогу Сассексу, президенту королевского общества наук в Лондоне, с жалобой на то, что Великобритания, «ведущая страна в сфере мировой торговли и морского судоходства, до сих пор не принимает участия в этом большом научном движении». Спустя три месяца Гумбольдт с глубоким удовлетворением сообщал Гауссу, что ему удалось пробудить наконец «это королевское общество от зимней спячки и сомнамбулизма». Быстро одна за другой возникали теперь в Британской империи
1830 год в Париже: «народ снова обманывают»
«Александр фон Гумбольдт снова в Берлине, но видеть его удается очень немногим», — писал Цельтер 1 февраля 1830 года Гёте. В прусскую столицу Гумбольдт прибыл 28 декабря 1829 года. «Занят он просто невероятно». Более, чем когда-либо, прусский король предъявлял на него свои права.
Пока Александр путешествовал по Уралу, его брату, которому друзья старались помешать «замуровать себя в Тегеле», было поручено возглавить комиссию, ответственную за внутреннее оформление построенного по проекту Шинкеля Нового музея. Александра предложили на пост директора этого музея. Мнение Вильгельма, что его брат «не может уклониться от этого поста», младшего Гумбольдта изрядно «испугало».
«Я, оказывается, должен оставить свое место в Париже, — возмущался он в одном из писем из Екатеринбурга, — должен спешно возвращаться на родину только затем, чтобы стать директором картинной галереи… и заниматься вещами, которые всему, что создало мне в мире репутацию, диаметрально противоположны! Это было бы слишком унизительно, и, если меня все-таки назначат, не спросив моего мнения, я решительно откажусь… Да я скорее покину эту страну, ибо, приехав сюда, я не подозревал о такой опасности. Я не только откажусь от директорского поста, но и от любого руководящего или постоянного председательского в любой руководящей комиссии».
Когда Фридрих Вильгельм III в сентябре 1830 года послал Гумбольдта в Париж с заданием установить прочные связи между домом Гогенцоллернов и домом Орлеанов, сменивших после Июльской революции во Франции Бурбонов, то ученый отправлялся в этот город, имея в виду, естественно, свои старые научные интересы, нежели интересы августейшего повелителя.
Гумбольдт не разделял бурного энтузиазма тех, кто возлагал на Июльскую революцию большие надежды. «Поверьте мне, дорогой друг, — говорится в одном записанном Варнхагеном высказывании Гумбольдта, обращенном к философу права Эдуарду Гансу, — что мои желания совпадают с вашими, но мои надежды очень слабы. Сорок лет я наблюдаю, как в Париже меняются властители, как их снова и снова свергают из-за их же неповоротливости, на их место приходят новые с новыми обещаниями, которые так же не выполняются, — и порочный круг замыкается. Я знавал большинство из этих знаменитых мужей, кого-то близко, среди них были и прекрасные, доброжелательные люди. Но они или не выдерживали, или становились не лучше своих предшественников, а нередко оказывались еще большими подлецами. Ни одно правительство еще не сдержало слов, данных народу, ни одно из них не подчинило свой эгоизм общему благу. И пока все будет оставаться так, ни одна власть во Франции долго не продержится. Народ по-прежнему обманывают и будут обманывать. Но потом он снова в очередной раз накажет своих обманщиков, — а для этого он достаточно зрел и силен».
В Париже Гумбольдт находился, так сказать, «бок о бок» с официальным прусским посланником фон Вертером, исполняя роль личного доверенного лица и корреспондента короля с осени 1830 до января 1831 года. После непродолжительного визита в Берлин, по дороге в который он посетил в Веймаре Гёте 27 января, он еще около двух месяцев пробыл в Париже и в конце апреля 1832 года окончательно выехал оттуда в Берлин.
Смерть брата
В Париже Гумбольдту становилось труднее, чем прежде, сосредоточивать свои силы на научных занятиях. Возложенная на него дипломатическая миссия обязывала регулярно появляться при дворе Луи Филиппа, где он стал чем-то вроде доверенного лица супруги наследника трона, одной из мекленбургских принцесс. Эта роль, а также неизменная его готовность помогать тамошним молодым ученым даже безо всяких просьб с их стороны создала ему репутацию человека, способного открыть «путь наверх» любому. Его назойливо обхаживали разного толка честолюбцы и карьеристы, молодые придворные, жаждавшие продвижения, и те, кто еще только мечтал приблизиться ко двору. Поскольку изменять своим принципам и отказывать нуждающимся в помощи было не в натуре Гумбольдта, а отваживать слишком
Именно так, урывая для работы считанные часы, ему удалось завершить в Париже среди прочего «Центральную Азию» и написать основные главы еще одного труда, относившегося к отчету об американском путешествии, — «Examen critique» — «Критического исследования истории освоения Нового Света и развития навигационной астрономии в XV–XVI веках». Гумбольдт, сам первооткрыватель, становится историографом эпохи открытия европейцами Американского континента.
Ценность этой работы заключалась не столько в описании заслуг Колумба, его предшественников и современников, сколько в основательном анализе политических и экономических предпосылок великих открытий XV–XVI веков. Критически мыслящий естествоиспытатель выказал себя незаурядным источниковедом — вдумчивым, аналитичным, не просто профессиональным, а выдающимся. Гумбольдт первоначально предполагал в ней также изложить историю вопроса о том, как развитие математики и навигации приблизило время великих морских открытий. Однако осуществить свой замысел до конца ему не удалось — это ценное исследование, увы, осталось незавершенным: его отодвинул «Космос», всеохватывающий монументальный труд, который становился теперь для Гумбольдта самым важным делом, более того, делом всей жизни.
Когда в апреле 1832 года Гумбольдт вернулся в Германию, старика Гёте, которого он часто навещал во время своих поездок между Берлином и Парижем, уже не было в живых; он скончался 22 марта. Гумбольдту было грустно — и от этой потери, и оттого, что его старшему другу не дано было стать свидетелем бурного развития естественных наук на их родине, которыми тот так интересовался.
Стоило Гумбольдту снова оказаться в Берлине, как он с новой силой чувствовал гнет убожества и отсталости прусской столицы. «К счастью, — читаем мы в письме Варнхагену, датированном маем 1837 года, — французам не свойственна страсть глупо насмешничать и перемывать друг другу кости, что безраздельно господствует в Берлине, где люди месяцами попусту злословят по адресу какой-нибудь карикатурной фигуры, рожденной их же собственной немощной фантазией».
Самым страшным ударом, который когда-либо обрушивался на Александра фон Гумбольдта за всю его долгую жизнь, явилась смерть брата. «Мы так сблизились друг с другом, — писал он Вильгельму с Урала, — что я в полную меру узнал, какой бесконечной любовью и добротой полна душа твоя, и не могу описать свою радость, что значит для меня на чужбине получить весть от тебя, мой верный друг». «Никогда не думал, что в моих старых глазах может быть столько слез», — заметил убитый горем Александр, когда 8 апреля 1835 года Вильгельм скончался у него на руках.
После смерти брата Александр фон Гумбольдт стал ощущать себя неким «прачеловеком», осиротевшим представителем ушедшего поколения, который пережил всех и остался в одиночестве. И все же он старался держать себя в руках, не впадать в сентиментальность. Страсть исследовать, открывать и создавать новое — стремление, сделавшее имя Гумбольдта во времена политического бессилия и общественной отсталости его родины живым воплощением могущества интеллектуального прогресса, помогало ему как-то отвлечься от беспросветного горя. «Я утратил половину жизни, — писал он десять дней спустя французскому историку античности Жану Антуану Летронну, — я погружаюсь в штудии по общей физике и вызываю в памяти воспоминания о древнем мире, в котором мой бедный брат в лучшие и счастливейшие минуты черпал вдохновение, пробую снова обрести покой, пока еще столь далекий от меня».
И все-таки постепенно он обретал его, этот желанный покой, занявшись наряду с «Космосом» изданием литературного наследия брата. Он подготовил публикацию сонетов, ряда лингвистических работ Вильгельма фон Гумбольдта о языке кави — древнем, включающем в себя значительную часть лексики санскрита, ныне литературном языке острова Ява, и, наконец, первое его собрание сочинений.
«Геттингенская семерка» и «дремлющая германия»
В 1837 году Гумбольдт участвовал в торжествах по случаю столетнего юбилея Геттингенского университета, по-прежнему сохранявшего за собой ведущее положение среди других немецких университетов в области естественных наук. Гумбольдта величали там «Нестором наук», «самым почетным гостем на этом празднике».