Александр I – старец Федор Кузьмич: Драма и судьба. Записки сентиментального созерцателя
Шрифт:
Только таким образом добытый – обретенный – ответ будет иметь значимость и надлежащую цену. Все остальное – результаты вскрытий, врачебные освидетельствования и экспертизы – это уже вторичное, прикладное, гораздо менее важное и лишенное пафоса, пафоса возвышенной гуманитарной мысли, исторической правды, человеческого проникновения и понимания.
Вот машина подсчитала… что же, честь ей и хвала, этой машине. Но все-таки главное, что человек, исследователь, ученый-историк, энтузиаст своей науки, путем напряженных раздумий, сомнений, догадок понял и постиг. Что бы ни показала машина, какие бы циферки ни выбросила на табло, загадка сфинкса откроется только ему – человеку, носителю русского соборного исторического мышления.
Шишка под носом
Вот и настало время сказать и о нем – о соборном историческом мышлении. Собственно, это не только историки, а, возьмем шире, все образованное общество, неравнодушное к историческим судьбам России, не чуждое некоему мессианству, верящее, что Россия – Третий Рим, и даже имеющее смелость считать себя патриотами, хотя это слово у нас изрядно ославлено и поругано. Стало признаком хорошего тона высмеивать патриотизм как религию фельдфебелей или что-то в этом роде.
Ну да бог с ними, патриотами, а то мы этак далеко уйдем. Поприщин у Гоголя утверждает, что женщина любит лишь одного черта. Невольно возникает подозрение, что эта мысль не раз приходила в голову и самому Гоголю: он ее в себе вынашивал, лелеял, а потом взял и приписал вымышленному герою повести «Записки сумасшедшего». Так что же – и Гоголь сумасшедший? Это его собственный нос разъезжал в карете по Петербургу, более того, с выражением величайшей набожности молился в Казанском соборе? Так же и с патриотизмом… Не надо всех в фельдфебели. Тут все очень сложно, неоднозначно, со своей прихотливой диалектикой.
Вон Алексей Федорович Лосев уж какой был патриот, а в идее «Москва – Третий Рим» под конец жизни разочаровался и даже с горечью сетовал, что Третий Рим – это рюмка водки и хвост селедки. Иными словами, «у алжирского дея под самым носом шишка». Вот вам и патриотизм – во всяком случае, лосевский (и – гоголевский).
А можно и так повернуть (по-розановски): «Папироска после купания, малина с молоком, малосольный огурец в конце июня, да чтоб сбоку прилипла ниточка укропа (не надо снимать) – вот мое "17 октября". В этом смысле я "октябрист"» («Опавшие листья»). Октябрист, а какая лирика…
Однако вернемся к соборному историческому мышлению. У него, разумеется, есть устоявшиеся символы, ключевые фигуры – Дмитрий Донской, Кутузов, Багратион, Барклай-де-Толли. Есть свои не подвергаемые сомнению факты, которые могут и в то же время не могут быть оспорены, поскольку принадлежность соборному мышлению выводит их за пределы любой интеллектуальной полемики и самых утонченных дискуссий.
К примеру, все раз и навсегда – соборно – сошлись во мнении, признали за истину, что на Бородинском поле русские победили французов. Французы могут с этим не соглашаться, отстаивая правоту собственного соборного мнения, но это ничего не значит, поскольку собор на то и собор, что совершенно не приемлет иных взглядов.
Таких примеров множество (Россия на все богата примерами). Именно соборность русского исторического мышления не позволяет переписывать историю и исключает всякую полемику, хотя сами историки могут сколько угодно со старомодной учтивостью спорить, соглашаться, не соглашаться и в самых изящных выражениях опровергать друг друга.
Так что же Александр I и старец Федор Кузьмич? Тождественность этих фигур еще не стала фактом нашего соборного мышления, не утвердилась в нем как непреложная истина, не обрела для себя соборного большинства. Собственно, что происходит, чему нам приходится быть свидетелями? Одиночки (о встречах с некоторыми из них я еще расскажу) давно уже для себя всё решили. Их взгляды полностью сложились, обрели свою фактическую основу, систематизировались. Им не надо ничего доказывать, они и так всё знают.
Большинство из них – энтузиасты-краеведы, библиотечные завсегдатаи, архивные сидельцы, но среди них есть и историки, университетские умы, хранители Эрмитажей и Русских музеев. Эти ведут себя осторожно и, по существу, остаются непризнанными одиночками, поскольку не рассчитывают на понимание в своей среде. Коллеги-историки, как правило, не поддерживают их, используя против них один-единственный аргумент – посвященные императору пушкинские строки:
Властитель слабый и лукавый,Плешивый щеголь, враг труда,Нечаянно пригретый славой,Над нами царствовал тогда.«Вот вам портрет Александра, – утверждают они. – Не может такой человек стать сибирским старцем». Не может – и всё! Личная же драма императора, кровоточащие душевные раны, таинственное сцепление в его жизни самых разных обстоятельств, мистицизм Александра их совершенно не интересует. Вообще им недоступна духовная составляющая русской истории. Они продолжают долбить свое о социальных процессах, политических программах, движущих силах и проч., проч.
Наконец, помимо одиночек, есть образованное общество, читающая публика, да и простые люди, убежденные, что старец – это император, и их становится все больше и больше. Но все-таки для подлинной соборности этого мало. Соборное сознание того великого факта, что высшая власть у нас в истории поднималась до святости, еще только формируется, а посему его влияние на нашу жизнь невелико.
Драма и судьба
Но тем яснее задача одиночек и энтузиастов, и моя собственная задача как автора книги (поскольку я принадлежу к их числу), по мере сил служить зарождающемуся соборному осмыслению Драмы и Судьбы Александра Благословенного. Я не ставлю себе целью вновь и вновь что-то доказывать, вербовать сторонников, разить своими доводами противников, предавать анафеме упрямых и несогласных. Нет, я стараюсь именно воссоздать Драму и Судьбу.
К тому же я не штатный историк по должности и званию, а свободный эссеист, созерцатель исторических реалий, связанных с Александром мест, пространственных знаков, указывающих на мистическую тайну русского императора. Я если и не его современник, то сопространственник, и по Петербургу, и по Сибири, и по Европе. Я шел за ним след в след, все объездил, везде побывал. Ведь время стирает эти знаки, уничтожает вещественные реалии, меняет до неузнаваемости места. Снесли, разрушили, раскатали по бревнышкам, сколько таких печальных примеров в нашей богоспасаемой России, поэтому надо сохранить, запечатлеть, хотя бы в слове, то, что перестает быть предметной реальностью.
На календаре 21 марта 2019 года. Надо спешить, надо успеть.
Часть первая
Глава первая. Уход и самозванство
Не умер, а ушел…
За этими словами скрывается не только одна из самых таинственных, влекущих и завораживающих загадок русской истории – загадка смерти императора Александра I, но и прообраз многих духовных драм, воплощенных как в отечественной классике (достаточно вспомнить «Живой труп»), так и в судьбе ее творцов – от Толстого до Гоголя. Ведь и Толстой перед смертью если и не ушел, то, во всяком случае, предпринял отчаянную попытку уйти, вырваться из тисков привычной жизни, окружавшей его обстановки барского дома. Простудившись в поезде на сквозняке, он слег и уже не поднялся со своего ложа в доме начальника железнодорожной станции Астапово. Поразительная смерть, поразительная настолько, что и не скажешь, чего в ней больше – духовного величия, героического порыва русского Самсона, разрывающего путы, извечного толстовского анархизма, ниспровержения всех и вся или старческой немощи. На сквозняке простудился! Он-то, великан, Самсон, русский гений, не побоявшийся бросить вызов обществу, устоявшимся мнениям, высшему свету, церкви, царскому двору. Вот и Скрябин, творец «Мистерии» на конец света, умер от пореза во время бритья! Страшно волновался, переживал – все-таки уход, разрыв с семьей! – и не заметил, как продуло. Ему бы получше закутаться, застегнуться на все пуговицы, но какое там!.. мысли, мысли: вот и не заметил. До этого в таком же лихорадочном волнении он встал, собрался, стараясь, чтобы не услышала Софья Андреевна (не дай бог скрипнуть половицей, что-нибудь уронить, разбить!), оставил для нее письмо и в пять часов утра вместе с секретарем Душаном Маковицким покинул Ясную Поляну. На станции каждый взял по два билета в разные направления: Лев Николаевич боялся, что жена будет преследовать, настигнет, разрыдается, устроит сцену и вернет. Снова зажмет в тиски.