Александр I
Шрифт:
Де Рибас, разделявший планы Панина, скоро умер, и вице-канцлер стал подыскивать другого сообщника. Его чутье безошибочно указало ему на барона фон дер Палена, как на наиболее подходящую фигуру. Однажды, когда царь высказал желание улучшить деятельность петербургской полиции, Панин предложил назначить губернатором столицы Палена. Он представил личные и деловые качества отставного генерал-лейтенанта в таком выгодном свете, что царь, по своему обычаю, не только вернул его на службу, но повысил в чине и пожаловал Андреевскую ленту. В должности петербургского губернатора Пален в короткое время сумел завоевать полное доверие Павла; в 1800 году царь назначил его еще и первоприсутствующим в коллегии иностранных дел
Теперь, имея в руках высшую военную власть в столице и контролируя деятельность полиции, заговорщики решили действовать. Прежде всего следовало добиться согласия великого князя Александра на государственный переворот.
В переговорах с великим князем заговорщики проявили поистине дьявольскую ловкость. Пален рассказывал: «Я зондировал его на этот счет, сперва слегка, намеками, кинув лишь несколько слов об опасном характере его отца. Александр слушал, вздыхал и не отвечал ни слова». Но расчет оказался верен – великий князь ничего не сказал отцу об услышанных намеках и не пресек крамольные разговоры в самом начале. Тем самым заговорщики как бы получили моральное право на дальнейшие шаги.
Убедившись в относительной безопасности, они открыто высказали Александру свои мысли. Дело было представлено так, что «пламенное желание всего народа и его благосостояние требуют настоятельно, чтобы он был возведен на престол рядом со своим отцом в качестве соправителя, и что сенат, как представитель всего народа, сумеет склонить к этому императора без всякого со стороны великого князя участия в этом деле». Александр возмутился этим замыслом и ответил, что «вполне сознает опасности, которым подвергается империя, а также опасности, угрожающие ему лично, но что он готов все выстрадать и решился ничего не предпринимать против отца». Однако содержание разговора вновь осталось тайной от Павла.
Пален сделался смелее. Имея по роду службы почти ежедневные сношения с Александром, который являлся военным губернатором Петербурга, он все чаще заговаривал с ним о необходимости переворота, пугая его, что революция, вызванная всеобщим недовольством, должна вспыхнуть не сегодня-завтра, и тогда уже трудно будет предвидеть ее последствия. «Я,– вспоминал Пален,– так льстил ему или пугал его насчет его собственной будущности, представлял ему на выбор – или престол, или же темницу и даже смерть, что мне наконец удалось пошатнуть его сыновнюю привязанность и даже убедить его установить вместе с Паниным и со мною средства для достижения развязки…»
Вообще в Палене заговор обрел настоящего вождя, хладнокровного, властного, циничного, скрытного, неразборчивого в средствах. В отличие от Панина он преследовал в заговоре только личные цели, хотя впоследствии и был не прочь подчеркнуть, что «совершил величайший подвиг гражданского мужества и заслужил признательность своих граждан», и был сторонником физического устранения Павла. Глядя на его портреты, невозможно представить, что этот крупный, широкоплечий человек, с высоким лбом и открытым, приветливым, почти добродушным лицом в течение трех лет готовил цареубийство, ежедневно уверяя жертву в своей преданности и вооружая сына против отца. Современники отзывались о нем, как об умном, проницательном человеке, усвоившем шутливое отношение к жизни, всегда жизнерадостном и беззаботном. Если верно, что между убийцей и жертвой порой возникает какая-то мистическая близость, какое-то непонятное, глубинное соответствие натур, то следует признать, что Пален как нельзя более подходил на роль убийцы Павла и что именно вышеперечисленные его качества, которые так нравились царю в людях, позволили ему осуществить задуманное.
Итак, Александр дал согласие на переворот. Как видим, против него шла тонкая игра, заговорщики по сути обманывали его, преувеличивая недовольство Павлом и пугая последствиями какой-то мифической революции. Конечно, от двадцатитрехлетнего молодого человека можно было ожидать большей проницательности, но ведь Пален возглавлял полицию и поэтому у Александра все-таки были веские причины верить ему. Но было в его поведении также нечто, что позволяет говорить о полусознательном сочувствии планам заговорщиков, обманывании самого себя относительно реальных последствий заговора; он и желал переворота и боялся его, а пуще того – своего участия в нем, участия, которое ставило столько мучительных вопросов перед его совестью. Он был бы счастлив вообще не знать о том, что готовится, ибо доверие к нему заговорщиков все-таки не могло не оскорблять его, оно заставляло его задумываться об истинных чувствах к отцу, о том, что в конце концов он, именно он окажется ответственным за все. Если тут уместны литературные параллели, то можно сказать, что Александр оказался в роли одного из героев Достоевского – Ивана Карамазова, мучимого стыдом за своего отца, презрением к его убийце, Смердякову, и отвращением к самому себе.
Впрочем, по большому счету, он был игрушкой в чужих руках. Пален сам с циничной откровенностью признавался: «Но я обязан, в интересах правды, сказать, что великий князь Александр не соглашался ни на что, не потребовав от меня предварительно клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца; я дал ему слово: я не был настолько лишен смысла, чтобы внутри взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную; но надо было успокоить щепетильность моего будущего государя, и я обнадежил его намерения, хотя был убежден, что они не исполнятся. Я прекрасно знал, что надо завершить революцию или уж совсем не затевать ее, и что если жизнь Павла не будет прекращена, то двери его темницы скоро откроются, произойдет страшнейшая реакция, и кровь невинных, как и кровь виновных, вскоре обагрит и столицу и губернии».
Признание это проливает свет на истинные роли сторон. Вина Александра состояла главным образом в том, что он хотел быть успокоенным и дал себя успокоить.
С этого момента для него началась череда страшных дней. Чтобы не возбуждать подозрений Павла частыми свиданиями, Пален и Александр обменивались записками через Панина; после прочтения записки сразу уничтожались. Но однажды Панин сунул в руку Палена записку от великого князя перед самым утренним приемом у царя. Барон решил, что успеет прочитать и сжечь записку, однако Павел неожиданно появился из спальни, вошел вместе с Паленом в кабинет и запер дверь; Пален едва успел сунуть послание Александра в правый карман.
Царь заметил это движение; этим утром он был в духе, развеселился и полез в карман Палену, шутливо приговаривая:
– Я хочу посмотреть, что там такое,– может быть, любовное письмо!
Пален был человек не робкого десятка, смутить его было нелегко, но тут он похолодел и сказал первое, что пришло в голову:
– Ваше величество, что вы делаете? Оставьте! Ведь вы терпеть не можете табаку, а я его усердно нюхаю, мой носовой платок весь пропитан им. Вы перепачкаете себе руки, и они надолго примут противный вам запах.
К его счастью, уловка сработала. Павел с омерзением отдернул руки.
– Фи, какое свинство! Вы правы.
Между тем какая-то очередная фамильярность Панина вывела царя из себя и он отослал вице-канцлера в его подмосковное имение. Однако и там Никита Петрович оказывал содействие заговору, сообщая Палену все, что мог узнать о настроении в столице и торопя с исполнением их плана. Барон расширил вербовку недовольных. Александр ручался за свой Семеновский полк, где в заговор были посвящены все офицеры, включая юнкеров, но Палену хотелось «заручиться помощью людей более солидных, чем вся эта ватага вертопрахов».