Александр I
Шрифт:
Опала Аракчеева продолжалась недолго – вероятно, именно благодаря заступничеству «верного друга». Вскоре Павел смягчился, и 29 июля Александр смог сообщить Аракчееву о высочайшем вызове из Грузино в Петербург: «Друг мой, Алексей Андреевич! Я имею поручение от государя тебе написать, что он имеет нужду до тебя и чтобы ты приехал к нему. Я отменно радуюсь сему случаю, который мне причинит веселие тебя видеть, чего уже давно я желаю. Исполнив волю государя, не остается мне другого, как пожелать тебе от искреннего сердца здоровья и хорошего пути».
22 декабря Аракчеев вступил в прежнюю должность генерал-квартирмейстера; 4 января 1799 года он был назначен командиром гвардии артиллерийского батальона и инспектором всей артиллерии, а 5 мая пожалован графом. Его новый герб украсился собственноручной надписью Павла: «Без лести предан».
Но в том же 1799
В арсенале хранилась старая колесница для перевозки артиллерийского штандарта, обитая бархатом, с золотыми кистями и галуном. Однажды какой-то солдат незаметно от караула пролез в арсенал и отрезал галун и кисти. Аракчеев по званию инспектора всей артиллерии обязан был доложить об этом случае государю, но он попал в затруднительное положение. Дело было в том, что командиром того батальона, который нес в ту ночь караул, был его собственный брат. Выгораживая брата, Аракчеев, может быть, впервые поступился требованиями службы и доложил, что караул был от полка генерал-лейтенанта Вильде. Павел немедленно отправил ни в чем не повинного Вильде в отставку. Тот обратился за помощью к Кутайсову. Граф-цирюльник и граф-капрал не переносили друг друга; Аракчееву никогда не хватало духа сказать Кутайсову «вы», как тому – ответить ему на «ты». Кутайсов с радостью сообщил царю о проступке Аракчеева. Через несколько дней после этого происшествия в Гатчине был бал. Как только Павел увидел в зале приехавшего Аракчеева, он приказал Кутайсову передать ему приказание немедленно ехать домой. На следующий день Аракчеева ждала новая отставка, а генерала Вильде – возвращение на службу.
На вахтпараде 1 октября по этому случаю царила всеобщая радость. Александр подошел к генерал-майору П.А. Тучкову и довольно громко сказал:
– А слышал ты об Аракчееве и знаешь, кто вместо него назначен?
– Знаю, ваше высочество, Амбразанцев.
– Каков он?
– Он пожилой человек, может быть, не так знает фронтовую часть, но, говорят, добрый и честный человек.
– Ну, слава Богу! – воскликнул Александр. – Эти назначения настоящая лотерея, могли бы попасть опять на такого мерзавца, как Аракчеев.
Наверное, он бы чрезвычайно удивился, если кто-нибудь назвал его поведение предательским. Для него это был привычный с детства способ существования, и он не знал другого. Через две недели после разговора с Тучковым на плацу Александр написал опальному графу: «Я надеюсь, друг мой, что мне нужды нет при сем несчастном случае возобновить уверения о моей непрестанной дружбе; ты имел довольно опытов об оной и я уверен, что ты об ней и не сомневаешься. Поверь, что она никогда не переменится».
Напрасно было бы доискиваться, в каком случае Александр был искренен: называя Аракчеева мерзавцем или уверяя его в своей дружбе. Надеваемые им личины уже давно стали подлинным его лицом, и те люди, которые знали Александра лишь по одной-двум маскам, никогда не могли понять, как с ними уживаются еще дюжина других.
Приблизительно тогда же цену его привязанности узнала и Елизавета Алексеевна. До сих пор их брак оставался бесплодным. Но 18 мая 1799 года Елизавета Алексеевна родила великую княжну Марию. Девочка оказалась слабой и прожила всего чуть больше года. 27 июля 1800 года она умерла в Царском Селе и была похоронена в Александро-Невской лавре.
Вместо того, чтобы поддержать жену в это трудное время, Александр совершенно удалился от нее. Причиной его охлаждения была не его собственная неприязнь, а гнев Павла на Баденского принца после обнародования его соглашения с Французской республикой. Баденские принцы в одну минуту лишились шефства в русских полках; переписка Елизаветы Алексеевны перлюстрировалась. Александр совершенно забросил жену, как всегда забрасывал вещи, идеи и людей, наскучивших ему или причинявших ненужные хлопоты.
***
Поглощенный своими обязанностями при дворе, на службе, Александр располагал собой только вечером, после обеда. Это время, несмотря на утомление, он проводил по-прежнему с молодым князем Чарторийским. Разговаривали о будущем России. Сбросив мундир, наследник становился горячим и искренним другом свободы. Деспотизм отца производил на него «сильное и тяжелое впечатление»; предстоящая ему самому коронация вызывала в нем отвращение и протест. «Его искренность, прямота, способность увлекаться прекрасными иллюзиями придавали ему обаятельность, перед которой было невозможно устоять»,– вспоминал князь Адам, который и тридцать лет спустя сохранил уверенность, что «убеждения его были искренними, а не напускными».
Однажды (это было в 1797 году) Александр буквально заставил Чарторийского написать от его имени нечто вроде проекта манифеста – в предвидении того времени, когда власть перейдет к нему. Разъясняя в нем блага свободы и справедливости, Александр делал вывод о несовместимости с ними государственного порядка Российской империи и объявлял о своем решительном намерении сложить с себя власть, чтобы нация могла выбрать себе более достойного правителя. Иначе говоря, он желал издали наслаждаться плодами своего доброго дела.
Одновременно он делился этими же мыслями и с Лагарпом.
Александр – Лагарпу, 27 сентября 1797 года:
«Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтоб сказать одним словом – благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершались здесь; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей зависит от фаворитизма; заслуги здесь не при чем. Одним словом, мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам обязан подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на исполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком.
Вам уже давно известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину. В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда-либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкой в руках каких-либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законодательной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена, и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль.
Я поделился ею с людьми просвещенными, с своей стороны много думавшими об этом. Всего-навсего нас только четверо, а именно: Новосильцов, граф Строганов, молодой князь Чарторийский, мой адъютант39, выдающийся молодой человек, и я».
Как явствует из последних слов, тайный интимный кружок Александра и князя Чарторийского расширился. Произошло это стараниями князя Адама. Он был вхож в дом старого графа Александра Сергеевича Строганова и как бы вошел в его семью. Строганов питал слабость к европейцам и европеизму, а князь Адам был первым и обладал вторым. Большую часть жизни старый граф провел в Париже, бывал в обществе Гримма, Гольбаха, д`Аламбера, посещал литературные салоны известных дам эпохи Людовика XV. Как воспоминание о тех незабвенных временах, в нем до старости сохранилось вольномыслие, речь его была пересыпана анекдотами и остротами полувековой давности. Строганов являл собой весьма характерную для XVIII века смесь энциклопедиста и русского барина. Усвоив французский язык, французские мысли и приобретя французский ум, он сохранил русский нрав, горячий, но отходчивый, и русские привычки. У него было большое состояние, еще больше долгов, вместительный дом с изящной обстановкой, прекрасная картинная галерея, к которой он сам составил каталог, и множество челяди, в том числе немало лакеев-французов. Хозяйство велось по-барски беспорядочно и расточительно, его дом и стол были открыты для всех; граф знал, что слуги его обкрадывают и первый смеялся над этим. В то же время этот либерал был прирожденным придворным куртизаном, то есть хороший прием при дворе был ему необходим – не из-за честолюбия и расчета, а просто потому, что для него были непереносимы холодный вид и нахмуренные брови государя. Это качество обеспечило ему безбурное существование при трех столь непохожих друг на друга царствованиях: Екатерины, Павла и Александра.