Александр II, или История трех одиночеств
Шрифт:
Сложность положения Александра II усугублялась и его личными качествами и пристрастиями. Он был, с одной стороны, типичным, а с другой – несколько необычным Романовым. Лучше всех об этом в начале XX века сказал замечательный историк В. О. Ключевский: «Он отличался от своих ближайших предшественников отсутствием наклонности играть в царя. Александр II по возможности оставался самим собой и в повседневном и в выходном обращении. Он не хотел казаться лучше, чем был, и часто был лучше, чем казался... Когда завязывалось сложное и трудное дело, дававшее досуг для размышлений, Александром овладевало тягучее раздумье, пробуждалось мнительное воображение, рисовавшее возможные отдельные опасности... Но в минуты беспомощности Александра II выручал тот же недостаток характера, который так вредил всему ходу его преобразовательной деятельности: эта его опасливая мнительность... Мнительность становилась источником
Среди современников, а следом за ними и в исторической литературе, за нашим героем утвердилась парадоксальная оценка: Александра Николаевича называли великим императором, который не принадлежит к числу великих. Видимо, ее авторы имели в виду то, что реформы его царствования были далеко не безгрешны и до сих пор подвергаются критике. Как справедливо заметил один далеко не глупый человек: «Слава может способствовать успеху, может не способствовать, но успех всегда вредит славе, он превращает ее в лучшем случае в известность». Споры об успехе или неуспехе преобразований Александра II будут вестись вечно, но слава проведения этих преобразований безоговорочно принадлежит нашему герою. Вообще же, если пользоваться словами крупного французского историка Ф. Блюша: «Величие царствования того или иного монарха нельзя определять исходя из личного к нему отношения того или иного человека». К тому же давать оценку деяниям или характеру монарха гораздо труднее, чем действиям обычного человека – мешает многоликость правителя. Александру II на протяжении своей жизни пришлось играть много социальных ролей, важнейшими из которых были роли монарха, семьянина, политического деятеля. К сожалению, и в главных, и в большинстве второстепенных ролей самодержец оказался пугающе беззащитен как пред бомбами террористов, так и перед наветами «доброжелателей». А ведь находились люди, обвинявшие его не только в незавершенности «здания реформ» или неустроенности пореформенного дворянства и крестьянства, но и в грядущем распаде государства Российского.
Подобные критики представляются ослепленными сиюминутными, а иногда и чисто внешними моментами, а потому их оценки оказываются эффектными, но достаточно поверхностными. Они не учитывали и не учитывают сложности задач, стоявших перед Россией и Александром II, масштабности того, что им сделано, пусть это сделанное и далеко от идеала. Но в реальной политике об идеальных решениях говорить вообще вряд ли приходится. Проблемы же, распутываемые страной, оказались действительно сверхсложными. По свидетельству Б. Н. Чичерина, император должен был «... обновить до самых оснований вверенное его управлению огромное государство, упразднить веками сложившийся порядок, утвержденный на рабстве, и заменить его гражданственностью и свободою, учредить суд в стране, которая от века не знала, что такое правосудие, переустроить всю администрацию, водворить свободу печати...» И Александр Николаевич сделал все это в меру своих сил и способностей. Сетовать же на то, что ему недостаточно было отпущено этих самых сил и способностей, значит вновь и вновь мечтать о чуде, предаваться сладким грезам на тему того, что было бы, если бы на престоле в эти годы находился не Александр II, а Петр Великий или еще кто-нибудь из правителей, признанных великими.
Что же касается распада Российского государства, то, понимая и разделяя искреннюю боль по поводу трагедии страны в начале XX века, давайте согласимся с тем, что причины этой трагедии совершенно естественны и достаточно понятны. Неумолимая логика и опыт истории беспрестанно напоминают нам о том, что вечных империй не бывает. Они или плавно, без катаклизмов меняют свой облик, или рушатся, вызывая непредсказуемые последствия для национальной и мировой истории. В связи с этим возникает законный вопрос: кто же был более прав – Александр II, пытавшийся совершить медленный поворот России к новой для нее судьбе, или его преемники, упорно державшиеся традиционной социальной и политической ориентации? Ответ на данный вопрос у каждого, естественно, свой, но обвинять Александра II в российских бедах начала XX века, по крайней мере, несерьезно.
Интересно, что на протяжении всей беседы мы говорили о нечеловеческом одиночестве нашего героя, но очень редко могли сослаться на свидетельства тому самого монарха. Почему так произошло? Почему Александр I откровенно писал и говорил близким людям о тяготах проблем, легших на его плечи, о том, что эти проблемы «некем взять» (то есть жаловался на отсутствие помощников, отсутствие понимания и участия), а Александр II был лишен даже такого утешения? Мы, живущие в достаточно рассудочном и циничном веке, считаем, что во второй половине девятнадцатого столетия люди стали осторожнее, скупее в выражении своих чувств, что в этом они сделались похожими на
Конечно, всякий человек экзистенциально одинок, то есть он одинок перед Богом (если следовать Кьеркегору) или перед ничто (если вам больше по душе Сартр). Отсюда у него возникает постоянное ощущение неуверенности или страха, с которым надо или смириться, или попытаться его преодолеть. Именно этот выбор, а также то, что существование – это «всегда мое», приводит к тому, что экзистенциальное одиночество не уравнивает людей, не делает их кровными братьями по одиночеству. Составляющие последнего остаются у каждого человека слишком «свои», слишком разные, и, в каком-то смысле, индивидуальность судьбы – это и есть непохожесть твоего одиночества на одиночество других. С этой точки зрения, судьба нашего героя была индивидуальна и удивительна.
Если вновь коснуться личности императора, его поведения, то следует признать, что Александр Николаевич решительно выламывался из привычных рамок, диктовавшихся его монаршим постом, да и его временем. Будучи освободителем крестьян, он попытался стать и освободителем самого себя, пожелав сбросить не обязанности верховного правителя, а заскорузлую, мертвящую необходимость быть в частной жизни кем-то большим, чем Александр Николаевич Романов. Он старался разрушить – осознанно или нет, другой вопрос – стереотип «монаршего» поведения на бытовом уровне, не слишком понимая, чем это грозит стране и ему лично. Когда мы говорили о нем, как о «мещанине во монаршестве», мы не имели в виду ничего унижающего или возвышающего Александра II. Это определение лишь подчеркивает, что он попытался совместить трудно совместимое: остаться самодержцем, но вести существование зажиточного обывателя, то есть превратить пост монарха в некую чиновничью должность, отправляемую человеком ежедневно, скажем, с 9.00 до 18.00 с перерывом на обед. Оставшееся время суток император, по мнению Александра Николаевича, имел право проводить так, как ему хотелось.
Кстати, если бы Мольеру пришло в голову написать пьесу не о том, как напыщенный торговец рвется в бароны или турецкие паши, а о том, как его насильно пытаются сделать дворянином, то было бы это комедией или нет? Не пришлось бы тогда прославленному французу звать на помощь великого англичанина Шекспира? Во всяком случае, нашему герою не было суждено добиться желаемого. Хотя сама его попытка говорит о многом, в частности, о желании присоединиться к таким правителям, как Петр I и Екатерина II, которые умели и на престоле оставаться самими собой, людьми, личностями, а не только символами власти. Может быть, он в чем-то пошел даже дальше своих великих предшественников.
Боюсь, собеседника не покидает малоприятное ощущение, будто мы на протяжении всего разговора только и делаем, что защищаем своего героя от кого-то или чего-то. Он (герой) настолько нам дорог, что мы пытаемся подсадить императора не на ту ступеньку исторической славы или, скажем скромнее, исторической памяти, которая отведена Александру Николаевичу в большинстве научных трудов. Можно было бы утешить себя, гордо заявив, что подобное ощущение неверно в корне, что монарх, подобный Александру II, не нуждается в защите, но почему-то не хочется этого делать. Иногда действительно начинает казаться, что мы, если не все время, то значительную его часть, занимаемся, пусть и невольно, именно этим.
Как же быть? А почему бы не напомнить себе о том различии, которое существует между защитой и пониманием? Ведь если в защите царя-Освободителя действительно есть что-то унизительное, вернее, унижающее не столько его, сколько нас, потомков, то попытка понять человека ушедшей эпохи заслуживает всяческого уважения. Постойте. Понять человека? Но здесь-то и начинаются главные трудности.
Когда речь заходит о крупном (пусть только по рангу, по должности) государственном деятеле, становится неимоверно тяжело отделить его личность от того образа или, как сейчас говорят, имиджа, который складывался по поводу данной должности у общества на протяжении длительного времени (и уже поэтому обрел устойчивые непререкаемые черты). Такой деятель обречен на постоянное сравнение с идеальным императором, министром, директором, военачальником, причем идеалы монархов или полководцев в чем-то для разных слоев общества одинаковы, а в чем-то существенно разнятся. Что в подобном положении делать человеку, волей судьбы или сограждан занявшему высокий государственный пост? Судя по всему, перед ним открываются два пути.