Александр II
Шрифт:
Когда Скобелев уезжал – было темно. Тускло горели редкие керосиновые фонари. Офицеры вышли провожать гостя. Скобелев долго усаживался в высокую бричку рядом с Орловым, обматывался башлыком, бранился с кучером – тоже Мишкой.
– Ты, Мишка, чёрт, дьявол, смотри, осторожней по этим колдобинам… Не вывали.
Бричка загромыхала по замёрзшей мостовой, и до Порфирия донёсся сердитый голос старого Скобелева:
– Шагом!.. Чёрт!.. Дьявол!.. Тебе говорят – шагом!..
«Да, – подумал Порфирий, – куда ему с Дикой дивизией по турецким тылам гулять, башибузуков резать… Печь да завалинка – удел стариков… Состарился паша…»
Порфирий
III
Через несколько томительных, скучных дней, проведённых Порфирием то в расчерчивании никому не нужных карт, то за ломберном столом, – играли в винт и в безик, а иногда, подзуженные толстым Сахановским: «Ма-ка-аш-ку, господа, заложим», – кто-нибудь держал банк, играли в макао, играли скромненько, ставки были небольшие – горки пёстрых ассигнаций перекочёвывали из одного кармана в другой, – 19 марта неожиданно, прямо с поезда, для осмотра войск, расположенных в Бессарабии и в Кишинёве, прибыл великий князь Николай Николаевич старший с сыном и с начальником штаба генералом Непокойчицким и расположился в губернаторском доме. И ещё прошло три дня какого-то томительного, тихого ожидания, когда 22 марта поутру по приказу великого князя на городской гауптвахте барабанщик ударил тревогу, вестовые казаки поскакали по казармам и весь город наполнился военным шумом спешащих на сборное место полков.
Сразу всё переменилось. Куда девались скука и сплин [160] ! Точно сквозь серые тучи непогожего, дождливого и сумрачного дня проглянуло солнце. Все лица повеселели. Сомнения и опасения, что ничего не выйдет, – исчезли. Не напрасны были труды, расходы и лишения. Будет, будет война!..
Все подтянулись, стали озабоченными и бодрыми. О том, что придётся идти обратно, и речи не было. Ждали государя. «Приедет и сам объявит войну!..»
Император Александр II прибыл в Кишинёв вечером 11 апреля.
160
Угнетённое, подавленное состояние; уныние, хандра.
В окнах домов горели свечи, вдоль тротуаров чадно дымили и полыхали жёлтым пламенем плошки. Тихо реяли между позеленевшими раинами флаги. Народ толпился по улицам. В городских церквах шёл пасхальный перезвон. Восторженное народное «ура» неслось за государевой коляской. На 12 апреля был назначен высочайший смотр войскам, собранным в Кишинёве на скаковом поле.
Утро этого дня было хмурое и прохладное. Серо-фиолетовое небо висело над городом. Солнце не показывалось. Тихая печаль спустилась на землю.
Государь в мундире с вензелями своего отца на погонах утром подошёл к окну и смотрел на непривычный вид южного степного молдаванского города. Широкая улица в тополях уходила вдаль. У подъезда губернаторского дома стояли коляски.
Государь посмотрел на часы.
– Его высочество готов? – спросил он у стоящего сзади дежурного флигель-адъютанта.
– Их высочество государь наследник цесаревич и великий князь главнокомандующий ожидают ваше императорское величество внизу.
Государь ещё раз взглянул на часы. Медленно, будто колеблясь, взял со стола белые замшевые перчатки и каску с серебряным свитским орлом, тяжело вздохнул, поднял прекрасные голубые глаза к небу, перекрестился и пошёл к лестнице, устланной ковром.
У Кишинёвского собора, на высокой паперти государя ожидал в полном облачении епископ Кишинёвский и Хотинский преосвященный Павел.
Во вдруг наставшей, после криков «ура», тишине были слышны бряцание шпор, стук шагов и звякание сабель поднимавшейся за государем на паперть свиты. Потом и эти звуки затихли, и в тишину весеннего утра вошли слова преосвященного:
– Благочестивейший государь! Один ты с верным твоим народом возлюбил попираемые пятою ислама христианские народы не словом только, или языком, но делом и истиною.
Порфирий стоял сзади владыки и думал: «Один ты… вся Европа молчала… Вся Европа противоборствовала, мешала, спокойно и равнодушно взирая на избиения и муки славян. Наш государь не говорил, не убеждал, но пошёл – д е л о м и и с т и н о ю». Порфирий набожно перекрестился.
– Ты грядёшь к нам для того, – продолжал владыка, – чтобы повелеть твоим войскам, если не всецело сокрушить… («Отчего бы и нет?» – подумал Порфирий), то сокрушительно потрясти в самых основаниях врата адовы, именующие себя Высокою и Блистательною Портою…
«Да, конечно, – думал Порфирий, – конечно, война…» Его сердце часто забилось, и некоторое время он не мог слышать, что говорил владыка Павел.
– Под осенением небесных и земных благословений войска твои, предводимые своим доблестным, беспредельно, восторженно любимым, тезоименным победе вождём, августейшим братом твоим, – неслось с высоты паперти, – да порадуют тебя своими бранными подвигами и славными победами, как доселе, конечно, радовали тебя превосходным воинским духом, порядком и благочестием, и в своём победном шествии да перейдут и тот предел, до которого в начале своего царствования дошёл славный ваш родитель, император Николай, предписавший Порте мир в Адрианополе. От блеска подвигов и побед твоих войск да померкнет луна и да воссияет, как солнце, Христов Крест! Аминь.
«Константинополь», – с восторгом думал Порфирий, осторожно и незаметно пробираясь за спинами певчих к наёмному фаэтону, чтобы поспеть до государя приехать на скаковое поле. Вслед ему неслось торжественное красивое пение архиерейского хора: «Исполла эти дэспота».
Звенели дисканты, густой октавой гудели басы.
IV
Лихой кубанский казак в развевающейся черкеске, с трепещущим за спиной алым башлыком, пролетел мимо генерала Драгомирова, не в силах сдержать понёсшего его коня, на скаку прокричал:
– Его императорское величество изволют ех-ха-ать!
– Ж-жал-лонёр-ры, на свои места! – профессорским баском пропел Драгомиров.
Над тёмными рядами солдат в мундирах вспыхнули пёстрыми бабочками алые, синие, белые, зелёные и пёстрые флажки и разбежались по полкам, исчезнув за ротами.
На разные голоса раздались команды: «Равняйсь… Смирно!»; и опять: «Равняйсь…»
Всё казалось, что кто-то выдался вперёд, кто-то осадил, кто-то «завалил плечо»…
По широкой дороге, обсаженной раинами, вилась пыль. Звон бубенцов становился слышнее. С ним шло, приближаясь, народное «ура». Точно только этого и ожидала природа. Вдруг разорвались поднявшиеся к небу туманы, в серых тучах голубой просвет, солнце брызнуло золотыми лучами, заиграло алмазами на остриях штыков, озарило алые, синие и белые околыши кепи, погоны, пуговицы, стальные бляхи ремней, медные котелки.