Александр Островский
Шрифт:
Николай Федорович недолго оставался вдовцом. Четыре года спустя после смерти Любови Ивановны он женился на семнадцатилетней Эмилии Тессин. Отец Эмилии Андреевны, коллежский асессор, недавно умер, и всеми делами ее занимался брат – Иван Андреевич Тессин, которого всю жизнь недолюбливал Александр Николаевич [26] . По тогдашним понятиям, Эмилия Андреевна уже засиделась в девицах, и ее поторопились выдать за человека старше ее годами двадцатью, солидного вдовца и преуспевающего чиновника. Лютеранка, она согласилась обвенчаться с ним в православной церкви.
26
После смерти отца А. Н. Островский долго отказывался участвовать в разделе его имущества. «…И почему же ты отказываешься? – пенял ему младший брат Михаил
Молодая мачеха Островского принадлежала к оскудевшему дворянскому роду. Среди своих предков Эмилия Андреевна числила два поколения знаменитых королевских архитекторов Швеции. Ее прадед Карл Густав Тессин (1695–1770), политик, дипломат и литератор, был начальником королевской канцелярии и воспитателем наследника, пока не вынужден был вследствие ссоры с двором уйти в отставку. Его труд «Письма принцу Альберту» принес ему европейскую известность. Его сын, дед Эмилии Андреевны, обвиненный в связях с масонами, бежал в Россию и поселился в Москве. В начале XIX века здесь, на берегу Яузы, возник переулок, и до сих пор носящий название Тессинского. Николаю Федоровичу должно было льстить, что он женат на «баронессе» – это вам не просвирнино дитя! Эмилия Андреевна, девица тонкого воспитания, знала себе цену. Она любила показывать пожелтевшую старинную гравюру, на которой ее бабушка была изображена в покоях родового замка.
Николай Федорович был, понятно, не так прост, чтобы доверчиво выслушивать сентиментальные воздыхания о былом величии фон Тессинов. Здесь можно было подозревать и семейную басню. Вчерашнему семинаристу импонировали дворянские титулы и гербы, но за Эмилией Андреевной, увы, не было богатого приданого.
Старшего сына своего мужа Эмилия Андреевна приняла добро, поначалу даже несколько стесняясь его открытого, внимательного взгляда. Ей хотелось завоевать его расположение, но легче было, конечно, с меньшими – они почти не помнили матери. Вскоре у Эмилии Андреевны стали рождаться свои дети: четверо из них рано умерли, четверо же остались жить – среди них Петр Николаевич Островский, с которым Александр Николаевич позднее подружился.
Не думаю, чтобы мачеха оказала заметное влияние на воспитание и развитие Александра Николаевича. Ей хватало забот и с собственными малыми детьми, а старший сын мужа в тот год, что они поженились, уже ходил в гимназию. Сохранились семейные рассказы, что Эмилия Андреевна «из боязни упреков» всячески заботилась о своих пасынках. Для чуткого подростка забота «из боязни упреков» – не лучшая форма завоевать его доверие.
Впрочем, внешне все выглядело в семье миролюбиво и гармонично. Подростка выучили звать мачеху «маменька», и, уже будучи взрослым двадцатипятилетним человеком, он не скажет об отце и Эмилии Андреевне иначе, как «папенька с маменькой». Таков дух замоскворецкой традиции, привычная формула почитания родителей, и напрасно было бы считать ее знаком искренней сыновней любви.
По тяге своей к тонкому дворянскому обиходу Эмилия Андреевна, сама игравшая на фортепьяно и знавшая с детства европейские языки, больше всего внимания уделяла этой стороне воспитания да еще хорошим манерам. Она приглашала к детям домашних учителей – француза и немца. Но не добилась заметного успеха: как раз с новыми европейскими языками Островский в гимназии дружил меньше, чем с прочими науками. Зато успешно занимался он с учителями музыки, научился читать ноты, умел подобрать на фортепьяно и записать мелодию. (Это помогло ему потом в совместной работе с композиторами Чайковским, Кашперовым, Серовым. Серову он пересылал записанные им мелодии костромских песен.)
Несравненно более важным для биографа Островского представляется другое. Все Островские, начиная с деда, Федора Ивановича, глубоко почитали книгу. Едва Николай Федорович оперился и встал на ноги, он завел в своем доме большую библиотеку. Гимназист Островский получил доступ к отцовским шкафам с книгами и сделался увлеченным и самозабвенным читателем. Вряд ли кто-нибудь руководил его чтением, но если оно и было поначалу хаотичным, беспорядочным, то все же эта попытка добрать самообразованием то, чего ему не хватало в казенной гимназии, заслуживает пристального внимания.
«Благодаря большой библиотеке своего отца, который с самого начала журналистики в России выписывал все появлявшиеся периодические издания и приобретал все сколько-нибудь выходящие из ряду книги, Островский весьма рано ознакомился с русской литературой и почувствовал наклонность к авторству». Так написал о себе в третьем лице сам драматург [27] .
Только в отрочестве читают так безоглядно, запоем, переворачивая одну книгу и тут же открывая другую. Вероятно, наш гимназист перечитал все, что читали в ту пору и другие его сверстники: «Таинства Удольфского замка» и «Юрия Милославского», романы Нарежного, Загоскина и, конечно же, загадочной и мрачной Анны Радклиф – этой Агаты Кристи XIX века. Но в библиотеке отца были и поэмы Пушкина, первое издание «Горя от ума». Тогда же, возможно, началось знакомство Островского с многотомным изданием «Российского феатра», толстыми книгами с золотым тиснением на свиной коже, содержавшими лучшие пьесы драматургов XVIII века. В 1856 году он поразит воображение молодого М. И. Семевского доскональным знанием комедий Судовщикова, Капниста, не говоря уж об Аблесимове или Сумарокове [28] .
27
На склоне лет Островский пытался как-то начать писать автобиографию. Петербургский фотограф К. Шапиро, сделавший недурной фотопортрет Островского, понравившийся драматургу, просил его прислать краткое свое жизнеописание для книги «Портретная галерея русских писателей, ученых и артистов». Островский взял набросок составленной им уже прежде автобиографии и либо сам, либо его издатель пересказал этот рассказ драматурга о себе в третьем лице. В таком виде он и появился в свет (разумеется, без подписи Островского) в 1880 году в первом выпуске альбома К. Шапиро. Что и говорить, как ценно для нас это единственное прямое свидетельство драматурга о ранней поре его жизни!
28
См.: А. Н. Островский в воспоминаниях современников. С. 135.
Даже если Островский немного преувеличил, говоря, что его отец выписывал все периодические издания от начала журналистики в России, все же, надо думать, в его библиотеке можно было найти комплекты таких известных журналов, как «Московский телеграф» Полевого, «Телескоп» Надеждина, так же как начавшие выходить недавно пушкинский «Современник» и затеянные Краевским «Литературные приложения» к «Русскому инвалиду», ну и, конечно же, находившуюся в зените своей популярности «Библиотеку для чтения» Сенковского. Следя регулярно хотя бы лишь за этими изданиями, можно было считать себя литературно образованным человеком. Здесь печатались стихи Пушкина, «Коляска» и «Нос» Гоголя, первые статьи Белинского.
В самом раннем из дошедших до нас сочинений Островского – «Сказании о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс…» (1843) – чиновник и купец ведут разговор о казавшемся нескромным пушкинском «Графе Нулине», и один приводит другому как пример изящной благопристойности «Библиотеку» Сенковского:
«– Да вот-с в “Библиотеке для чтения”, я брал ее у приятеля недавно, там под статьею “Гиморой” сказано – статья не для дам…
– И, да разве вы не видите, что это каламбур. Бар Бар уж такой писатель, что вечно каламбуры пишет».
В окружении Островского водилось немало горячих почитателей фельетонного стиля Барона Брамбеуса и самого его журнала. Язвительность Сенковского, его гонения на старомодный высокопарный слог, его выходки против «сих» и «оных» принимались с восторгом.
Вообще дома, в семье Островских, разговор часто касался литературы. Николай Федорович и сам следил за новинками. Нередким гостем в доме был его брат, дядя Островского, Геннадий Федорович, чуть позже отца окончивший ту же Московскую духовную академию и ставший директором Синодальной типографии. По самому роду своей деятельности, связанной с печатным станком, Геннадий Федорович был наклонен к обсуждению литературных новостей; знал он подчас и закулисную сторону известных журнальных событий. «Рассуждали о современных проповедниках, – вспоминает свидетель этих разговоров Н. Гиляров-Платонов, – о современной литературе, о цензурной истории с письмом Чаадаева в “Телескопе” и об “Истории ересей” Руднева, тоже перенесшей цензурную передрягу, о путешествии Наследника и статье Погодина по этому поводу. То были свежие новости, и они передавались с жизнью, которой недостает печатным рассказам» [29] .
29
Гиляров-Платонов Н. П. Из пережитого. С. 278.