Александр Первый
Шрифт:
Наполеон в свою очередь заверил флигель-адъютанта Чернышева, посланного в Париж царем, что желает только мира; правда, при этом он не упустил возможности представить посланнику царя устрашающую картину своих сил. А в разговоре с русским дипломатом Шуваловым, проездом посетившим Париж, Наполеон сказал:
— Чего хочет от меня император Александр? Пусть он оставит меня в покое! Мыслимое ли дело, чтобы я пожертвовал двумястами тысячами французов для восстановления Польши!
Но, беспрерывно твердя о мире, ни одна из сторон не желала больше делать ни малейшей уступки. Наполеон отлично понимал, что на этот раз ни тильзитская дружба, ни эрфуртская личина дружбы не совершат нового чуда: война неизбежна. В марте 1811 года он писал королю Вюртембергскому с откровенностью, на которую был способен только он: "Война разыграется вопреки мне, вопреки императору Александру, вопреки интересам Франции и России. Я уже не раз был свидетелем этому, и личный опыт, вынесенный из прошлого, открывает мне эту будущность. Все это уподобляется оперной сцене, и англичане стоят за машинами".
В преддверии грандиозной, небывалой войны Александр как никогда нуждался в поддержке общества, которой он так долго пренебрегал. Между тем все классы, все сословия русского общества выражали единодушное недовольство курсом правительства. Конечно, имени царя никто не называл, все нападки и упреки адресовались второму лицу в государстве — Сперанскому. В ненависти против него объединялись "паркетные шаркуны", как их называл Александр, то есть придворные чины, раздраженные тем, что Сперанский пробовал заставить их сдавать экзамен при назначении на должность; помещики, обеспокоенные проектами освобождения крестьян; высшая аристократия, презиравшая выскочку, «поповича», пытавшегося учить их уму-разуму; крестьяне, купцы и мещане — из-за повышения налогов и цен; патриоты, становившиеся по мере приближения войны с французами все более пылкими и голосистыми, объявившие изменой заимствование французских учреждений; министры Балашов (полиции), Гурьев (финансов) и ряд других, которые завидовали своему коллеге; двор императрицы Марии Федоровны, очаг непримиримой оппозиции французскому влиянию; французские эмигранты-роялисты, иезуиты и многие-многие другие, в том числе ряд русских писателей и мыслителей, как, например, Карамзин. Эта ненависть доходила до того, что один весьма неглупый человек (писатель Вигель) писал: "Близ него (Сперанского. — С. Ц.) мне казалось, что я слышу серный запах и в голубых очах его вижу синеватое пламя подземного мира". "Ненависть — сильнейшая из пропаганд", — скажет Сперанский позднее.
У бедного «статс-дьявола» совсем не было умения бороться с интригой и, главное, совершенно не было охоты устранять своих врагов. Участвовать в придворных дрязгах казалось ему отвратительным занятием. Он думал только о своем деле и торопил царя с выполнением задуманных реформ, что, как мы знаем, всегда настораживало Александра. Действительно, царь, по обыкновению, начал оглядываться и колебаться. Ему нашептывали, что Сперанский подкапывается под самодержавие, и Александр вдруг все чаще стал повторять, что обязан передать самодержавие в целости своим наследникам, что образование министерств и Государственного совета было ошибкой, и все охотнее забывал, что Сперанский лишь выполнял его волю, более-менее правильно понятую.
15 марта 1811 года царь посетил Тверь и здесь получил из рук сестры, великой княгини Екатерины Павловны, записку Карамзина "О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях". Записка содержала резкое осуждение либеральных начинаний первых лет царствования и недавних реформ Сперанского.
Реформы Сперанского вызывали у писателя и историка одно негодование: "Новости ведут к новостям и благоприятствуют необузданности произвола. Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основы империи и коих благотворность остается доселе сомнительною". Карамзин считал, что результатом столь разрекламированной работы был простой перевод на русский язык наполеоновского Кодекса, хотя, язвил автор, русские еще не попали под скипетр этого завоевателя. По его словам, лишь в некоторых статьях, как, например, о разводе, Сперанский откладывал в сторону Кодекс и брал в руки Кормчую книгу.
Сперанский и Карамзин выражали два противоположных взгляда на движущие силы истории, древние как мир: политический и нравственный. По мнению Сперанского, люди ничего не значат в истории, ход которой определяется развитием учреждений. Согласно этому взгляду, чтобы сделать людей хорошими или по крайней мере заставить их прекратить делать зло, надо дать обществу разумные, правильные учреждения. Карамзин же считал, что разумный общественный порядок создается привлечением к управлению хороших людей: "Не нужно нам конституций, дайте нам пятьдесят умных и добродетельных губернаторов, и все пойдет хорошо". Примирить эти два взгляда легче, чем людей, которые их исповедуют.
Основная мысль записки заключалась в том, что "самодержавие есть палладиум [39] России; целость его необходима для ее счастья". Чтение укрепило Александра в перемене его настроения по отношению к реформам. Да и что ему оставалось делать? Вот уже десять лет лучшие люди России твердили ему, что им не нужно никакой конституции, и это не могло не повлиять на образ мыслей Александра.
Тем временем до царя стали доходить слухи, что Сперанский действует в интересах Наполеона: роняет ценность ассигнаций, обременяет народ налогами, раздражает его, ломает государственный аппарат, продает французам государственные тайны. Нелепость этих слухов была очевидной, поэтому когда в октябре встревоженный и павший духом статс-секретарь предложил царю отставить его от всех должностей и предоставить ему заниматься исключительно работой по составлению свода законов, Александр отказал ему в этом.
39
1
Однако вскоре Александру донесли, что Сперанский проявляет в разговорах крайнюю невоздержанность на язык и не щадит самого государя, проводя оскорбительные параллели между военными талантами Александра и французского цезаря, давая ему насмешливые прозвища, унижая его характер и ум, выставляя его человеком ограниченным, равнодушным к пользе отечества, красующимся своей фигурой, посвистывающим у окна, когда ему докладывают дела, и т. д. Таким образом, поведение Сперанского выставлялось как личное предательство по отношению к царю, который почтил его своей дружбой и неслыханным доверием. Александр был оскорблен. К тому же он, быть может, уже тайно желал избавиться от опеки сильного человека, под которую невольно попал.
В начале 1812 года очередная жертва царской дружбы была готова к закланию. Интриганы, хлопотавшие о низвержении «изменника», не подозревали, что царь больше не нуждается в новых доказательствах «вины» Сперанского, его участь уже была решена в сердце и уме Александра. Позже, в ссылке, Сперанский писал: "Сии разные лица составляли одно тело, а душа сего тела был тот самый, кто всему казался и теперь кажется посторонним".
Тем не менее внезапное падение Сперанского стало полной неожиданностью для всех. Рано утром в воскресенье 17 марта Александр призвал к себе директора канцелярии министра полиции Якова Ивановича де Санглена и сказал ему:
— Конечно, как мне ни больно, но надобно расстаться со Сперанским. Он сам ускорил свою отставку. Я спрашивал его, как он думает о предстоящей войне и участвовать ли мне в ней своим лицом. Он имел дерзость описать мне все воинственные таланты Наполеона, советовать, чтоб, сложив все с себя, я созвал Боярскую думу и предоставил ей вести отечественную войну. Но что ж я такое? Разве нуль? Из этого я убеждаюсь, что он своими министерствами только подкапывался под самодержавие, которого я не могу и не вправе сложить с себя самовольно к вреду моих наследников.
Вечером наступила развязка. Сперанский обедал у одной своей знакомой, когда фельдъегерь привез ему приказ государя явиться во дворец к восьми часам. Дело было обычное, и Сперанский поехал без тени подозрения. В секретарской сидел князь А. Н. Голицын, также приехавший с докладом. Сперанского позвали первым. Аудиенция длилась около двух часов. Когда наконец Сперанский вышел из кабинета царя, он казался сильно взволнованным и смущенным. Его глаза "умирающего теленка" были заплаканы, поэтому, подойдя к столу, чтобы уложить в портфель бумаги, он повернулся к Голицыну спиной. [40] В это время в дверях показался Александр, также сильно растроганный ("На моих щеках были его слезы", — вспоминал Сперанский).
40
1