Александр Первый
Шрифт:
К шести часам вечера были выработаны условия капитуляции. Огонь постепенно прекратился по всей линии. Последние выстрелы раздались на Монмартре — приказ о прекращении огня пришел к Блюхеру уже после того, как он направил на высоты дивизию генерала Ланжерона. Поэтому прусский фельдмаршал выполнил приказ не ранее, как взял последний оплот обороны. Вместе со штабом он поднялся на Монмартр, чтобы осмотреть Париж.
— Накажи меня Бог, — проворчал он сердито, — но я охотнее направил бы на это революционное гнездо мои пушки, нежели мою зрительную трубу!
Александр объехал войска и поздравил
Сражение под Парижем имело больше политическое, чем военное, значение. Тем не менее по числу потерь (по 9 тысяч человек с обеих сторон; из союзников 6 тысяч были русские) оно было наиболее кровопролитным за всю кампанию 1814 года.
К трем часам ночи была подписана капитуляция: Париж во всем полагался на великодушие союзных монархов. Орлов уверил отцов города, что они могут послать депутацию к Александру, чтобы высказать свои пожелания. Те воспользовались этим предложением и направили в Бонди префектов департаментов города, членов муниципального совета и командиров национальной гвардии.
В Бонди депутатов разместили на ночлег, Орлова же незамедлительно проводили к царю. Александр принял его лежа в постели.
— Какие известия вы привезли? — спросил он.
— Ваше величество, это капитуляция Парижа, — ответил Орлов.
Александр взял акт о капитуляции, прочитал и, сложив, спрятал под подушку. Затем, выслушав краткий рассказ Орлова, он отпустил его и тотчас заснул. Страшное напряжение всех душевных сил разрешилось почти обморочным сном.
Наутро царь принял депутацию.
— Передайте парижанам, — сказал он, — что я не вступаю в их стены в качестве врага и что от них зависит иметь меня другом. Но скажите также, что у меня есть единственный враг во Франции и что в отношении к нему я непримирим.
Дальнейшая речь государя повторяла эту мысль на двадцать ладов с крайней запальчивостью, причем Александр нервно расхаживал взад-вперед по парадной зале. Он возложил охрану спокойствия в городе на национальную гвардию и заверил, что не потребует от жителей ничего, кроме припасов войскам; сама армия, кроме гвардии, расположится лагерем под Парижем.
Больше всего теперь Александр желал, чтобы Париж не постигла участь Москвы. В этом заключались, если угодно, его месть и его тщеславие.
Военный замысел Александра оправдался полностью: Наполеон слишком поздно узнал об опасности, угрожавшей Парижу. Разгромив 15 марта у Сен-Дизье 10-тысячный корпус Винценгероде, император из расспроса пленных выяснил, что перед ним лишь заслон, а не главные силы союзников. "Это прекрасный шахматный ход! — воскликнул Наполеон. — Я никогда бы не поверил, что генералы коалиции способны сделать это!"
Император немедленно двинул войска к Парижу, но 18 марта, к началу штурма, он достиг лишь Труа (150 миль от столицы); к концу дня расстояние сократилось почти наполовину, но здесь измученная гвардия оказалась не в состоянии идти дальше. Наполеон продолжил путь всего с несколькими эскадронами, надеясь хотя бы личным присутствием поправить дело. Вскоре он бросил и этот конвой и отправился в Париж на почтовых. В двадцати милях от столицы он столкнулся с кавалерийским отрядом. В одном из всадников Наполеон узнал генерала Бельяра и, полный нехороших предчувствий, схватил его за рукав.
— Где армия? — спросил император дрожащим голосом.
— Она следует за мной, сир, — был ответ.
— А неприятель?
— Он стоит у ворот Парижа. Ах, сир, — с горечью воскликнул Бельяр, — если бы у нас было десять тысяч человек резерва и если бы вы были с нами мы бы спасли Париж и отстояли честь нашей армии.
— Безусловно, — с раздражением сказал Наполеон, — но я не могу быть везде.
Несколько минут он стоял полностью уничтоженный. Затем на него напал припадок бешенства, он метался из стороны в сторону и кричал как безумный, осыпая ругательствами и проклятиями Жозефа и Мармона и обещая пойти на Париж, призвать к оружию народ и либо вышвырнуть союзников вон из столицы, либо погрести себя под ее развалинами.
Со стороны Парижа подходили новые войска и обступали императора. Наполеон продолжал неистовствовать.
Прошло не менее получаса, прежде чем Наполеон успокоился. Казалось, он обрел былую энергию — потребовал стола, свечей, карт. Получив их, он уединился с Бертье и Коленкуром на ближайшей почтовой станции. Здесь он изложил свой план. Коленкур должен был немедленно отправиться в Париж, к Александру, чтобы предупредить свержение Наполеона и предложить мир на условиях Шатильонского конгресса. Пока будут тянуться переговоры, к императору подойдут подкрепления, и Париж будет освобожден.
Коленкур выслушал эти фантазии без всякого воодушевления. Он попытался образумить Наполеона, предложив вступить с Александром в честные переговоры и покориться — не людям, а всесильным обстоятельствам.
— Нет, нет! — резко оборвал его император. — Прекратите унижать меня! Пока еще можно спасти величие Франции. Наши шансы будут прекрасны, если только вы выиграете мне три-четыре дня.
С этими словами он отпустил Коленкура, решив ждать результатов его посольства в Фонтенбло. Наутро он выехал туда в крайне возбужденном, нервном состоянии. Как раз таким соратники видели его накануне великих побед.
Однако Наполеон уже не обладал прежним авторитетом. Коленкур, прежде безропотно подчинявшийся воле императора, и не думал серьезно о выполнении этого поручения. Он вообще принадлежал к людям, которым невыносима роль обманщика. Коленкур решил использовать свою миссию по-своему и спасти Наполеона тем способом, который представлялся ему наиболее вероятным. Он надеялся подействовать на благородство Александра и тем предупредить роялистские интриги.
Коленкур приехал в Бонди утром 19-го. В окрестных селениях хозяйничали солдаты союзной армии. Всюду были видны следы грабежа и смерти: выбитые двери, окна, мертвые тела людей и животных… Возле самого Бонди наполеоновский посол столкнулся с роскошными придворными экипажами (заготовленными Наполеоном для особо торжественных случаев) — это уезжала депутация парижских властей. Сквозь хрустальные стекла карет были видны довольные лица, на которых не было ни тени патриотического горя.